Клятва Тояна. Книга 1<br/>(Царская грамота) - Заплавный Сергей Алексеевич (читать книги онлайн бесплатно полные версии .TXT) 📗

— Не бери в голову, Андрей Васильевич. Обойдется! Лучше скажи, кому разбойника сдать?.. И на отдыхи отпусти. Пристал я немного.

— Будто не знаешь, кому… — поперхнулся Голицын. — Ну да ин ладно. Погордись-ка над воеводою! Ты нонче вельми отличился… — и вдруг рявкнул, да так, что кони вздрогнули:

— Мне сдай! Спрашивает: кому… Я ведь тут самый досужий…

«Вот и выказал ты себя, князь, — с горечью подумал Тырков. — За то гневаешься, что я тебе Евдюшку притащил. Значит, своя кость пуще горло дерет. Смотри, не подавись ею. Все ж таки на людях мы, а не у тебя при закрытых воеводских дверях».

Словно услышав его невысказанный упрек, Голицын выдавил примирительную улыбку:

— Чего это я вдруг разгорячился? Совсем из виду твое худоздравие упустил. Не взыщи, Василей Фомич. Каюсь.

«Так-то лучше, — подумал Тырков. — Зачем срамиться?»

— Езжай себе домой, ни об чем не заботься, — продолжал Голицын. — А я к тебе следом своего лечителя пришлю. Дошлый человек, живо тебя на ноги подымет. И сам загляну, как время будет.

— Благодарствую, Андрей Васильевич.

— Успеешь еще, — залюбовался своим добросердием тот. — Помнишь, пожаловать тебя обещал, как дело исполнишь? Вот и пожалую! Воеводское слово крепко…

На том они и разъехались.

Отлежался Тырков в домашнем покое день, а на второй стал ждать к себе князя Голицына. Он — воевода, когда захочет, тогда и выберет время, чтобы попроведать своего письменного голову. В любой час может нагрянуть.

Меньше всего Тырков о пожаловании думал. Есть у него и земля, и дворы, и деньги… Все есть! Другое его заботило: как Голицын с Евдюшкой Лыком обойдется — по совести или по расчету? Знать бы наперед, и терзаний не было…

Вечером уже, когда небо звездной тьмой залепилось, а Тоболеск приумолк, готовясь ко сну, заржали на Второй Устюжской кони, полетели голоса. У ворот Тыркова остановились.

«А вот и воевода, — екнуло сердце. — Ну наконец-то…»

Тырков дожидался его, как какой-нибудь сибирский князец — полусидя на ложе с россыпью цветастых подушек поверх мехового покрывала. Еще с полудня в кафтан облачился, чтобы наготове быть. Вот и пригодилась та предусмотрительность.

Осторожно снявшись с ложа, Тырков перебрался к столу. Рана тот час ожила, наполнилась болью. Сел по-иному — тоже неладно. Долго искал, как бы половчее устроиться, пока не нашел удобное положение.

А тут и воевода на пороге, но не Голицын, как ждалось, а Пушкин, второй после него.

— Здравствуй, Василей Фомич! — заполнил он комнату тугой молочной силой. — Да ты, я смотрю, поднимаешься уже?

Не рано ли?

— Сам не знаю. Надоело лежать, вот и зашевелился, — с охотой откликнулся Тырков. — Здравствуй и ты, Никита Михайлович. Проходи, располагайся…

— И то, — не чинясь, подсел к нему гость. — Избегался нынче. Посидеть охота…

Отношения у них простые, можно сказать, приятельские. Всего одна ступень отделяет второго воеводу от первого письменного головы. Хоть и не ровня, но близко к тому. И службы у них самостоятельные. У Пушкина свой письменный голова есть — Гаврила Хлопов, а Тырков под началом у Голицына ходит. Один от другого мало зависит. Но главная причина — Евстафий Михайлович Пушкин, светлая ему память! Кабы не он, не видать Тыркову места большого письменного головы, а Никите Михайловичу места второго сибирского воеводы…

Каждый раз при встрече с Никитой Михайловичем вспоминается Тыркову его старший брат. И лицом, и речью, и повадками напоминают они один другого. Оба круглолицые, крупноносые, с наплывшими на серо-зеленые глаза веками. На лбу — по суровой складке, а на щеках — смешливые ямочки. Вот только Евстафий Михайлович посуше был, полегче на ногу и в делах попроворней. До прошлой осени он на Тобольске в товарищах с Голицыным воеводствовал. Во всем князя превзошел, кроме родовитости. Ныне Голицыны при дворе куда выше Пушкиных поднялись, хотя когда-то в одном боярском ряду стояли. Так уж судьба распорядилась. Но Евстафий Михайлович сумел изрядно ее поправить. Не лестью и не умышлениями на других показал себя, а верной службой царю Иоанну. После того, как опричнина пала, он сторожевой охраной при Грозном ведал, воеводой передового полка в Ливонский поход ходил, был четвертным войсковым воеводой в Смоленске и там весьма отличился, потом со Стефаном Баторием, польским королем и великим князем литовским, за переговорным столом сидел, а при царе Федоре Иоанновиче со шведами вечный мир заключал. Много у него заслуг, много и наград было. Однако при нынешнем государе Евстафий Михайлович в подозрение впал. Филиппка да Гришка, дворовые люди, возвели на него поклеп, де поперечен Остафий Пушкин с братьями своими против государя Бориса Федоровича. Годунов тому поклепу не сильно поверил, но из Москвы решил не медля отправить. Чем дальше, тем лучше. А дальше Сибири у него и земли нет.

Для большинства кремлевских людей Сибирь смерти подобна. Наслушались всяких вздоров про самоедскую дикость, лютые мраки и болотные жрения кумирников. По своей воле охотников туда на службу идти мало. Вот и придумал царь Борис отправлять туда ближних людей в опалу. Двойная польза — и в наказании они, и на службе. При надобности продлить ее можно, а можно и на Москву с повышением вернуть. Иоанн Грозный, к примеру, своего конюшего Ивана Петровича Федорова по злому навету исказнил, а Годунов его бокового родича Евстафия Михайловича Пушкина в думные дворяне пожаловал да и отправил вторым воеводою в стольный сибирский град Тоболеск. Вот как время повернулось. Не поймешь, где опала, а где царская милость.

Евстафий Михайлович и на Сибири себя с лучшей стороны показал. Это он на Чукманском мысу новый детинец достраивал, служилых людей и крестьян по сибирским крепостям расписывал, хлебом, зельем и торгами разумно ведал. Это при нем Тырков во второй раз на Москву ездил — наперекор Голицыну. Пленил он тогда на честном бою кучумовского царевича Мурата и собирался сам его в Кремль доставить, как за год до этого доставил вогульского князьца Тагая Аблегеримова, но Голицын поставил к Мурату другого пристава. Спасибо Евстафию Михайловичу, вмешался, не дал неправому делу свершиться. Тогда они и сблизились. Попросил Пушкин отвезти на Москву братьям своим личные послания. Тырков с радостью согласился. Беседуя с Никитой Михайловичем, и подумать не мог, что они вскоре рядом окажутся, приятелями станут.

В те поры первым письменным головой был Постник Бельский, вторым — Гаврила Хлопов; Тыркова они на подхвате держали — для сношения с сибирцами, а чтобы его с почтением встречали, велели Тыркову называться на посылках тобольским письменным головой. Для важности он и назывался. Так бы оно осталось и дальше, кабы не Евстафий Михайлович. Это по его подсказке московский дьяк Нечай Федоров, отправляя Постника Бельского в Кетск воеводою, расписал на его место Тыркова. Против воли Голицына расписал.

Не молод был Евстафий Михайлович, прихварывал порой, но быстро поднимался. А нынешней осенью слег и не встал. То ли внутренняя болезнь его источила, то ли годы преклонные — кто знает? На глазах почернел, высох, будто от злой отравы. Перед самой кончиной в монахи постригся, чтобы из жизни иноком Ефимием уйти. Потухающими губами несвязанные речи говорил, братьев и племянников поминал, де хорошо бы кому-нибудь из своих за него довоеводствовать…

Так оно и вышло: на место одного Пушкина Казанский приказ именем государя прислал другого [331]. Хоть и не думный дворянин Никита Михайлович, а жалование ему положили, как старшему брату, и выдали сразу на два года вперед, чтобы видел: в Сибири у него и денег, и власти, и почета больше, чем на Москве. Только служи!

Вот Никита Михайлович и служит.

— Какими новостями порадуешь? — ожидающе улыбнулся Тырков.

— А какие тебе надобны, Василей Фомич? — будто торговец на ярмарке, прищурился воевода. — По запросу и новость будет.

— Тогда с крайней начни.

— Твоя воля, — не заставил себя упрашивать Пушкин и ну рассказывать, чего три казака старой ермаковской сотни намедни учинили. Вышли они, значит, из Троицкой церкви и стали в голос молиться от блудной страсти, поминая подвиг супружеской добродетели святомученицы Фомаиды, которая целомудрия ради решила лучше умереть, нежели домоганиям плотской похоти свекра своего бесчестного уступить. На их моления собрался народ. Кабы такую выходку молодые казаки учинили, дело понятное, а тут седовласые воины, с самим Ермаком знавшиеся, под его началом многие труды претерпевшие. Базлают, будто гонные козлы, людей с толку двусмысленными ужимками сбивают. Пришлось вмешаться атаману их сотни Гавриле Ильину. Посадил он их под замок на пустую воду. И досе сидят…