Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT, FB2) 📗
— Крепость? — спросил Иван. — Какая крепость?
И спросил он почему-то очень тихо. Никита Иванович на это понимающе кивнул, еще немного помолчал, потом сказал:
— А это тебе, голубчик, уже твой товарищ объяснит. По дороге. И ехать вам туда уже давно пора, да вот он никак не возвращается! Или уже вернулся? О!
И тут Никита Иванович поднял вверх указательный палец. А и верно, подумал Иван, шаги, это Семен идет! И он повернулся к двери.
Дверь отворилась, и вошел Семен. Но в каком он был виде! Иван его чуть узнал. Еще бы! Семен же теперь был бородатый, подстриженный в скобку, и еще в старообрядческом кафтане. И с парой грубых холщовых рукавиц в правой руке.
— Доброго здоровьичка! — сказал Семен, но по-холопски кланяться не стал, а только оскалил зубы. Зубы у него были хорошие: большие, крепкие и белые.
— Вот и наш богатырь пришел, — радостно сказал Никита Иванович. — Наш витязь! Ну что, витязь? Ехать пора!
— Пора! — сказал Семен, теперь уже нарочно налегая на «о». — Очень пора, господин! — и опять показал зубы.
— Ты, Семен, крепко выпивши, что ли? — озабоченно спросил Никита Иванович.
— Никак нет, ваше высокопревосходительство! — уже своим нормальным голосом сказал Семен. — А ехать и вправду надо очень скоро. — Тут он повернулся к Ивану и велел: — Давай, иди переодевайся, там тебе все уже готово. И пусть тебя покормят тоже, и быстрее, и сразу спускайся вниз, там кони уже ждут. Давай!
Вот и все, что ему тогда было сказано. И Иван пошел оттуда. Пришел к себе, а там — только уже не на софе, а на нарочно принесенном стуле — лежала его новая одежда: вольная, простонародная. И к ней под тем стулом стояли такие же простые сапоги с сильно стоптанными каблуками. Но, делать нечего, Иван переоделся и переобулся, а из своего прежнего взял с собой только портмонет с колечком для Анюты, спрятал его за пазуху, сел на тот стул и задумался.
Хотя чего тут было думать, когда и так все было ясно, что им нужно ехать в Шлиссельбург. И добровольно!..
Но, тут же подумал Иван, какой Шлиссельбург, кто его туда в этом ошметье пустит. Да чтобы туда ехать, нужно быть хотя бы флигель-адъютантом с бумагой с личной подписью, или самим Унгерном, а то и вообще Шуваловым. А холопу что там делать?! Или Семен уже что-то придумал? Или… И тут Иван вспомнил, как дядя Тодар уходил из Данцига вместе с его величеством. А здесь… И тут Иван даже зажмурился, и даже в мыслях не стал называть это имя, потому что он знал, что за это бывало и не таким, как он. И дальше подумал уже вот что: что ноздри! И даже что голова! А просто ничего от него не останется, вот что, и поэтому когда Данила Климентьич придет о нем спрашивать, то господин секретарь сделает вот такие глаза и скажет: сударь, да вы что, да у нас таковой нигде, ни в каких списках-реестрах не значится, может, вы что-нибудь напутали, нет такого ротмистра с такой фамилией, может, не ротмистр, а вахмистр или, может, не Заруба, а Поруба? Или, может, не Иван? А после так усмехнется, и так склонит голову, и так многозначительно прищурится, что о чем тут еще спрашивать? И воротится Данила Климентьич домой, и, ничего никому не говоря, сядет за стол на свое место и начнет вот так вот барабанить пальцами. И тогда Марья Прокофьевна сразу мигнет, Тимофеевна поставит стопку, а рядом на блюдечке хлеба и луку, Данила Климентьич возьмет стопку, поднесет к самым губам и еще сильней нахмурится. И тут вдруг войдет Анюта. И как увидит батюшку, так сразу…
Ну и так далее. И неизвестно, до чего бы еще тогда Иван додумался, но тут вошел Степан и сказал, что нужно срочно перекусывать и ехать, пойдемте, я вас провожу. И провел, но не в столовую, как это раньше всегда было, а в какую-то каморку при кухне, там посадил за какой-то колченогий стол на колченогую же лавку, тут подвернулся поваренок, сунул миску гречки, хлеб и кружку кваса. Иван спорить не стал, съел все быстро и с ожесточением, встал и сказал: куда теперь?! Степан, а он был рядом, сразу повел его вниз. Внизу, во дворе за конюшней, стоял грязный возок, запряженный парой ладных лошадей. Господин майор сейчас придут, сказал Степан, развернулся и ушел обратно. А Иван походил вокруг тех лошадей, еще раз осмотрел их и опять подумал, что кони ладные, даже весьма. И они нарочно такие нечищенные, чтобы никто не удивлялся, что у таких хозяев вдруг такие кони. Значит, дело затевается весьма непростое, думал Иван, залезая на козлы. Только зачем это ему? Ну а отказаться как? Семен тогда начнет смеяться и говорить всякое. А Никита Иванович… А Екатерина Алексеевна… А солдат Ефрем Голубчиков, который лежит в лазарете, потому что он его еще в самом начале пропорол насквозь… Это все как? Это все ноздри и Сибирь! Так что держись, Иван, Семена, а там, глядишь…
Но дальше думать не хотелось, потому что, и это Иван знал точно, можно сглазить. Поэтому он просто, ни о чем не думая, сидел на козлах и в одной руке держал кнут, а вторую нет-нет да и прикладывал к груди, где под кафтаном лежал портмонет, а в портмонете колечко. Так он сидел минут с десяток, а после к нему быстро вышел Семен, быстро сел и быстро приказал ехать, держать опять через Литейную. Иван понимающе кивнул и сразу тронул лошадей. Но тут Семен сказал:
— И не надейся! Не как в прошлый раз! А возьмешь два квартала левей.
— Почему?
— Да потому что нельзя! — строго сказал Семен. — А вдруг кто сглазит. Левей возьмешь, я говорю! — Иван сильно нахмурился. Но Семен нахмурился еще сильней! И очень мрачным голосом добавил: — Сон мне сегодня был гадкий. Нет, просто очень гадкий сон. Гони!
И Иван погнал, насколько это было можно. Везде же были караулы! Может, их стало даже еще больше. Но, правда, уже мало кто из них кого останавливал. Они просто стояли, и все, больше для виду. Поэтому Иван с Семеном достаточно быстро выехали на Литейную (но не к Анюте, конечно) и там сразу повернули к реке, на Воскресенский перевоз, плашкоута же там тогда еще не было, а моста и подавно, и перевезлись на ту, на Выборгскую сторону, и все это молча. А дальше мимо каменных госпиталей и артиллерийской лаборатории — и там опять вспомнился Данила Климентьич, но, слава Богу, хоть не встретился — и, через рогатку, выехали за город, на ту дрянную дорогу. Иван правил и помалкивал, Семен сидел за седока и тоже ничего не говорил. Так они проехали еще, может, с версту, а потом Иван не выдержал и, обернувшись к Семену, спросил:
— Так и куда это мы едем? И зачем?
Семен — а он, мы забыли сказать, был одет уже вполне прилично, по-приказчичьи, — Семен важно сказал:
— Едем на мызу Морье. Это скоро будет поворот направо, на Ржевку, и мы туда повернем. А потом еще раз повернем, уже на саму Морью. Понял?
Иван на это только усмехнулся, потому что так разве поймешь. И он опять отвернулся, стал смотреть вперед, на дорогу, и править. Тогда Семен теперь уже сам заговорил, и уже вот как:
— А почему все должны знать, зачем я туда еду? Это же моя коммерция и моя прибыль. Вот так я вам сейчас все расскажу! Тогда же все туда поедут. Так, Ваня? Ваня Хлыст тебя зовут, запомни. Двадцать девять лет, неженатый. А мне тридцать три! Никифор Аверьянович Гольцов, тоже запомни. А едем мы в Морью. Ну, не в саму Морью, конечно, потому что нам там нечего делать, а, не доезжая до нее, и еще даже до господской усадьбы, Фридериксовых палат, повернем налево, и там, через поле, стекольный завод. Вот нам туда, к Ерофееву. Поташ хотим ему продать задешево. Не верите? И правильно! Потому что не поташ, а глину. А глина хороша! Как масло! Что, и в глину тоже нет? Тогда печь ему сложим! Старая печь у них лопнула, а я печник. По заводским печам. И в печника не верите? Ну и не верьте. А я больше ничего вам говорить не буду, потому как мы с ним так сговорились, с этим Ерофеевым: чтобы никто к нам не совался и нашу с ним коммерцию не рушил! Где сговорились? В «Любеке», за третьим столом с краю, там, где сверху попугай сидит. А мы под ним сидели, пили чай. Да я о нем, о Ерофееве, и раньше слыхивал, Фрол Севастьяныч мне еще в прошлом году говорил: «Никишка, а ты не зевай! Это самое твое место, этот Морьинский стекольный завод, он же…»
