Март - Давыдов Юрий Владимирович (читать полную версию книги .TXT) 📗

И он тоже ждет. Он должен ждать Соню, должен быть рядом с ней, когда она услышит то, что ей скажет Рита. А он, Денис, знает, что? скажет Рита.

Ему вдруг сделалось нехорошо. Он вошел в подъезд и сел на ступеньку. Холодное злобное отчаяние владело Денисом после убийства царя. Что осталось? Листовки? Письмо Исполнительного комитета к новому императору – Россия-де ждет перемен?.. Многие надеются – правительство пойдет на уступки. Разве ради уступок сделано то, что сделано? А Петербург затаился мертвым штилем, и этот штиль не предвещает бури. И вспомнилось желябовское: «Мы затерроризировались». Есть рабочие дружины, есть сухановские кронштадтцы… Но посчитали тех, кто готов выступить оружною рукою… Он елозил ладонями по холодной ступеньке. «У тебя осталось только одно, Денис, и ты это сделаешь».

Глухо били пушки. Ветер душил колокольный звон. Где-то там, за Невой, в сумрак собора вплыл гроб.

Софьи не было на скамье. Софья была у Риты.

Денис ждал долго. Вдруг увидел Софью, метнулся к ней.

Софья смотрела ему в лицо, как слепая. Он протянул ей руки, и она схватила его руки и молча сжала.

Сжимала все сильнее, все судорожнее, смотрела в лицо ему сухими, сумасшедшими глазами.

Она дочитала прокламацию Исполнительного комитета; первым вскочил паренек, чубатый, русый Вася Ярцев: «Веди нас куда хочешь!» И все они, семянниковские мастеровые, собравшиеся у Матвея Ивановича, повторили: «Куда хочешь!» Но куда, куда она могла вести их? В сенях, провожая, старый спорщик Иваныч шепнул: «Дай, барышня, срок – придумаем…» Нет, Иваныч, нет, милый, сроков уже не дано.

Софья миновала Аничков мост, кони матово лоснились. Экипажи буднично маячили в ватном воздухе.

Нынче вторник, десятое марта, на Сенной надо увидеть Дениса. Милый Денисушка, ну что у тебя за дело, что это за дело, которое не терпит отлагательства?

Неподалеку, направо, была Малая Садовая, но Софья не вспомнила про опустевший сырный магазин. Она замедлила шаг: еще немного – и угол Большой Садовой. Там, у стены библиотеки, в последний раз видела Андрея.

Со встречной пролетки, вытянув шею, смотрела на Софью белесая девица в огромной шляпе: Луиза Сундберг могла узнать Войнову даже ночью.

Околоточного как пружиной выбросило из пролетки. Софья отшатнулась, но он уже закогтил ее руки.

Глава 13 ПРОРУБЬ

Чугунные решетки роняли изморозь. Гнилые туманы шатались над грязным льдом. Таяло. И чудилось: под домами и проспектами очнулась вековечная топь, перемесь глины, человечьих костей. Кто жив в этом заколдованном Петрополе, среди теней его и манекенов? Кто? Отзовись… Нет у Дениса адресов, умолкли для Дениса голоса. Нет Саши Михайлова, нет Андрея и Геси. И нет Софьи.

Он допоздна ждал ее на Сенной. Торговцы громыхнули засовами, заперли лавки. Из харчевен несло жаревом. Ночь он провел на улицах. Кружил, кружил… Шпика заметил не потому, что был осторожен, а потому, что верзила нагло потребовал закурить. Денис полез за папиросами; верзила, всхрапнув, больно ухватил его за грудки. В то же мгновение Денис с бешеной силой саданул головой – снизу в челюсть… Что-то хрустнуло, филер кувыркнулся навзничь, ошеломленно зашарил по снегу. А Денис нагнулся и выстрелил. Шпик коротко провыл: «Ааа!» – захлебнулся, затих.

Мысли юлили, как мальки, и вовсе не об этом шпике, что распростерся на панели, а бог весть о чем, не поймешь. Он не побежал, уходил медленно, как с ядром на ногах.

– Я готов, – сказал Суханов. – Это все же не подкоп, там было противно… То, что вы предлагаете, – это по мне. Но летом можно было бы подойти на шлюпках. То есть не летом, когда белые ночи, а раньше, как река вскроется. А теперь придется в темноте, по льду. Я однажды ковылял из Ораниенбаума в Кронштадт в сумерках, вот об эту пору. Знаю: колдобины, воды по колено, полыньи…

– Дожить до лета? – горько сказал Волошин.

Суханов промолчал.

Действительно, дожить до лета… Корабль потерял плавучесть. «Мы все сойдем под вечны своды, и чей-нибудь уж близок час…» Говорят, Нахимов искал смерти на редутах, сознавая участь Севастополя.

– Значит, шинель? – спросил Суханов.

– И деньги.

– Гм…

– Очень нужны. И солдатам, и нашим, как выйдут.

– Понимаю. Но в Кронштадте как? От жалованья до жалованья. Впрочем, поеду в Кронштадт – шапку по кругу. Однако вы уверены: они уж там?

– Два каземата подготовлены. Кого именно переведут в равелин – не знаю. Но двоих – точно. А третий – Нечаев.

Суханов поднялся. Высокий, тонкий в поясе. Тужурка сидела ладно, галстук повязан свободно. В задумчивости постучал он ногтем по стеклу барометра. Барометр показывал «пасмурно».

– А не лучше ли, Денис Петрович… Объясните, пожалуйста, почему бы и вам вместе с нами не дожидаться с внешней стороны? Солдаты свое сделают, мы – свое. А? Для чего, собственно, вам-то в берлогу?

– Думал об этом. Не ради пустого риска. Какое там… Но поймите, не за тем, чтобы обадривать. Нет, не за тем. Тут есть долг, и я не могу не исполнить. Солдаты рискуют больше нашего. И вот… Думаю, надо честно, поровну… Значит, в понедельник? Условились?

Денис встречался с солдатами Алексеевского равелина, как и прежде, на Малой Пушкарской, у сапожников, отставных служилых Кузнецова и Штырлова. После первого марта Денис опасался, как бы равелинцы не раздумали. Оказалось – ничуть. Нечаев гнул свое: не бойся, ребята, теперь грянет буря.

И солдат Платон Вишняков решился исполнить обещанное Денису. Все одно – скоро такое заварится, ого-го! Да к тому ж панихиды, поклонения «в бозе усопшему», сутолока всяческих господ – все это несколько смешало порядок, доселе недвижный, как сама крепость. И вот однажды вечерком Платон привел Волошина.

– Не пужайся, братики, землячок мой, – объявил он, входя с Денисом в длинную полутемную казарму крепостной караульной команды.

Многие «землячка» признали. Но одно дело видеть его на Малой Пушкарской, на вольной «фатере», а совсем другое – в казарме, куда, понятно, посторонним воспрещено.

Сели это Волошин с Вишняковым за дощатый стол. Угощались водочкой, кто подойдет – тому и поднесут. А разговор пошел хоть и намеками, но и дурак смекнет. Разговор пошел такой: есть, дескать, некое повеление от самого государя, чтоб, значит, выпустить из Алексеевского равелина. Да только, замечай, генералы и сановники, которые наперсники-то убитого царя, решительно супротив. Нет, говорят, и нет. Вот молодой-то царь и доверил другим, чтобы тайком, вроде бы ненароком, побег получился.

Денис сознавал, что сам нынче впадает в ненавистное ему «нечаевское самозванство», но все это теперь как-то мимо скользило.

В равелин, однако, Денису тогда не довелось заглянуть. Платон разведал: опять начальство там. Зачастил в равелин смотритель с помощником своим, поручиком Андреевым. Тревога, видать, обуяла начальство. Роились неясные подозрения: то ли чуяли переписку Нечаева с волей, то ли еще что. Солдаты же по-своему объяснили Денису суетливость старика смотрителя: в куртины-то понасажали тех, кто с убийством государя связан, а таким, не сумневайся, равелин уготован, вот благородия и трясут задами. Не зря ведь намедни велено было приготовить два каземата. И один, как для дикого зверя, – в самом глухом углу.

В воскресенье на Малой Пушкарской Денис дознался, кого ж это перевели из крепости в Алексеевский. И понял, кого замкнули в глухом углу. Ради этого «нумера» он готов был на все. Провал, гибель? Ни черта не случится! И никаких «стечений обстоятельств», ничего рокового, ни черта лысого!

В понедельник приехал из Кронштадта Суханов, привез деньги, шинель штабс-капитанскую, со всем управился. Прощаясь до ночи, попросил у Дениса револьвер. Разобрал, подул, собрал. «Оружие, – говорит, – у вас в хорошем состоянии. – И улыбнулся. – В настоящем, знаете ли, флотском порядке». Флотском? Хо-хо, черногорцы тоже доки: командир отряда, бывало, так придирался, что твой кондуктор 14… Оружие в порядке, все в порядке. Без барабанов, без развернутых знамен – тишком, как случалось на турецкий лагерь. Вот она, жизнь на вершинах! А Суханов с кронштадтскими обождут беглецов на той стороне Кронверкского пролива. У Суханова родственники в Риге, из Риги – марш за кордон, други мои милые.