Разин Степан - Чапыгин Алексей Павлович (читать полностью книгу без регистрации .txt) 📗
– Конец мне: стрельцы сошли к ворам!
Услыхал знакомый голос, последний, что он слышал:
– Должно в бане шукать?
– Вот они, стрельцы, от воро-о… – И быстро скорчился в глубь полка, утянув голову.
У дверей бани затрещал насыпанный к порогу щебень и уголь, завизжала сухая дверь, откинутая торопливой рукой.
– Эй! Браты! Тут ен.
– Тяни черта!
12
На площади Сакмышев не узнал города. Вилась на большое пространство серебристая пыль, вся площадь была завалена кирпичом, обломками камней и штукатуркой. Передней стены города не было, не было и угловых башен, одиноко торчала воротная серединная башня с церковью, железные ворота в башне были сорваны, рвы кругом засыпаны обломками кирпича и дымили той же серебристой пылью.
Толпились люди в бараньих шапках, в синих балахонах, стрельцы в голубых и малиновых кафтанах. Оглядывая своих стрельцов, Сакмышев не узнал их: лица приведенных им из Астрахани казались злыми и непокорными. Сакмышев слышал, как голоса обратились к кому-то:
– Васильич! Как с воротной, сорвать ее нешто?
– Нет, браты! – ответил высокий в синем полукафтанье. Голова узнал того заводчика Сукнина, которого ударил кулаком, когда поймали на море казаков.
– А уж заедино бы рвать-то?
– Воротная башня, вишь, с церковью: отцы и деды в ей веру справляли. Не мешает нынь, пущай стоит!..
«Стрельцы своровали… Проспал я…» – думал голова.
Высокий, зоркий зашагал к Сакмышеву.
«Посекет! За саблю беретца!»
– Как, есаул? Посечь его – голову?
– В мешок! Пущай Яик мерит… Царевым гостям в Яике места много…
– Хо-хо! В мешок! Тащи, робяты-ы, рядно-о.
Голова был высокий ростом, весь не поместился в мешке, лицо и борода выглядывали наружу.
– Затягивай вязки!
Сакмышев, похолодевший, молчал; его в полулежачем наклоне прислонили к груде кирпичей, собирали камни, совали к нему в мешок. Есаул Сукнин оглянулся на Сакмышева и как бы вспомнил.
– А, да, забыл! – подошел и пнул сапогом с подковой в лицо Сакмышеву.
– Ай! а-а-а… – Голова начал выть, не смолкая, из глаз его текли слезы, из носа, изуродованного сапогом врага, ползла по бороде густая кровь.
– Моя ему послуга в память и долг!
Голову в мешке, набитом вместе с ним камнями, подкатив телегу, тащили к берегу реки свои же стрельцы в малиновом.
Было утро, с моря шли прохладные облака туманов. На устье Яика грузились хлебом, мукой и порохом плоскодонные паузки. Топоры там и тут грызли дерево, и падали на землю влажные щепы – делались на паузках мачты, крытые будки. На иных судах на новых мачтах уже белели и синели паруса. На горе, на груде кирпичей, плакала высокая нарядная баба – плакала, причитывая по-старинному, как над покойником. Сукнин Федор крепко обнял причитающую и медленно пошел прочь, сказав:
– Остался я от Степана Тимофеича, а ты знаешь, Ивановна, что с того пошло?
– Ой, медовый мой! Куды я без тебя?
– Милостив бог – свидимся-а! – Сукнин спускался к берегу.
Седой, без шапки, весь в синем, старик Рудаков кричал:
– Поспешай, есаул! Дела много указать надо людям.
– Иду, атаман! – И, обернувшись, крикнул: – Золотая моя Ивановна! Не горюй, не рони слезу – свиди-имся-а!
С кручи горы со всего разбега в паузок к Рудакову прыгнул черноволосый юноша в зеленом выцветшем кафтане.
– Иншалла! Ходу з вамы…
– Ладно, Хасан! Иди, за послугу уговорно свезем в Кизылбаши.
Оглянувшись на гору, Сукнин не утерпел. Вернувшись к жене, обнимал ее, она висела на нем и плакала навзрыд.
Рудаков крикнул:
– Не медли, Федор! Сам знаешь: конной дозор в степи углядел, воинской люд с воеводой идет к Яику, надо нам упредить царевых сыщиков – самим уволокчи ноги и к батьку Степану уплавить стрельцов, казаков да и тех, что от Сакмышева к нам пристали-и!
– Знаю, атаман, и-и-ду! Прощай, кованая, – не те, вишь, времена зачались, чтоб казаку дома сидеть!.. Не зори сердца – поди! Иду, атаман.
На берегу стрельцы, опутав веревками мешок с плачущим головой, пели:
– Дайте ходу – дяде в воду-у!
– А-а-а-а! – слезливо, по-детски, скулило в мешке.
– Го-го-о-п!
Мешок взвился над омутом. Булькнув в Яик-реку, он погрузился, пуская пузыри, белые дуги и кольца волн.
– Плавай, воеводин дружок!
– Не сыщешь про нас больше!
Через час, красно-синяя на серых барках с цветными парусами, ухая и напевая песни, отчалила яицкая вольная дружина, стучали и скрипели уключины угребающих в Хвалынское море, а к вечеру того же дня пришел из Астрахани голова Василий Болтин чинить Яик и наводить порядок.
В Хвалынском море
1
Чертя белесыми полосами безграничную сплошную синеву, слитую с синим небом, идут струги, волоча за собой челны по Хвалынскому морю. Ревут и скрипят уключины. Паруса на низких смоленых мачтах подобраны, и кое-где на черном треплются флаги. Караван Разина растянулся далеко, хвост судов исчезает в мутной дали. Спереди назад и сзади наперед изредка идет перекличка:
– Неча-ай!
– Не-е-ча-а-й!..
В синей дали чернеют точки островов.
– Ладно ли идут струги?
– На восток идут, есаул!
– Острова зримы? Островов тут не должно быть!
В глубоком чреве большого струга, на нижней палубе, устланной ковром, лежит атаман с названым братом Сережкой Кривым. В трюме, мотаясь, горят свечи, падают, гаснут и, вновь зажженные, вспыхивая и оплывая, горят. Узкие окошки в трюме затянуты пузырем; в окошки бьет волной, барабанят дробно брызги. Названые братья пьют из глубоких чаш, разливая на кафтаны хмельной переварный мед. Боярский сын Лазунка, чернобородый, в зеленом полукафтанье с петлями поперек груди, возится в сундуках, плотнее составляя медные кувшины с вином. В углу трюма бултыхаются смоляные бочонки с медами, вывезенные Сережкой в дар атаману с родины, – «переварный крепкий» да «тройной косатчатой», связанные в рогожах веревками, чтоб море не катало их по трюму.
– Чаяли меня, брат Степан, воеводы не пустить в море, да на Карабузане я таки с ребятами шатнул одного – стрельцы от бою расскочились, а голова ихний еле душу уволок… Я же к тебе сшел с людьми да подарками… – Говоря, Сережка, вытянув шею, вслушивается в плеск волн; блестит в его правом ухе крупное золотое кольцо с яхонтом.
– Чего, Сергей, как будто конь к погоде, голову тянешь?
– Чую я и мекаю, Степан, что не острова углядели на море наши – то каторги с Гиляни.
– Очи есть у дозорных, пей!
– Пью, пошто не пить? Да море я гораздо знаю, и слух к ему у меня нечеловечий… Будто скрозь сон битву – чую голоса.
– Пей же! Не плещет море, а то ко рту не донесешь… Скажи, – ты, как видок на моей свадьбе, должен все доводить про жонку: что там моя Олена?
– Взялся, знаю… Батько хрестной, Корней-атаман с любовью к ей лезет, дары дарит…
– Сатана! Ну, она как?
– Да ништо! Держит себя, дары берет, а держится… Робята у тебя – ух! Старшой, Гришка, удал и ловок, хоть в море бери, а малой крепыш, буде казак… Ну, Фрол, твой брат, – баба старая… Ничего ладного… Домрой бренчит песни, по свадьбам ходит… Пра, Степан, во заговорило, чую – то каторги!
– Пьем! Ухо мое тож дальне чует… Не векоуша – и я чую.
– Должно, наверх?
– Пей, идем!
Вверху, в синеве и черном, по бокам стругов машутся черные головы, скрипят уключины, им невпопад подпевает море. По синей ширине, смутно белея, крутятся кольца волн и кудри пены. Порой, на темном пологе качаясь, вскипает светлая голова в серебряной кике с алмазными перьями. Явственны вдали черные точки. По-звериному на высоком носу струга, лежа на животе, Разин с Сережкой глядят вдаль, втягивая грудью запахи моря и ветра; иногда несет на них жилым.
– Чуешь?
– Слышу, Сергей!
– И дух жилой?
– Чую! – Разин встает, по каравану гремит:
– Не-ча-а-й!
– Не-ча-а-й!