Адмирал Де Рибас - Сурилов Алексей (серия книг .txt) 📗
На обеды к де-Рибасам стал хаживать избранный греками в попечители Кесоглу. Он неизменно был в красной феске с черной кисточкой и в широченных шароварах. От Кесоглу несло табачищем, отчего у Анастасии Ивановны едва не случалась мигрень. Как и Пачиоли, он говорил медленно и натужно на смеси российского с итальянским и малой толикой английского.
Анастасии Ивановне более всего претило, что Кесоглу бесстыже разглядывал Парашу. О своем возмущении она сказала мужу, на что Осип Михайлович улыбнулся и заметил, что Кесоглу мужик трезвый, исправный и к тому же вдовый, так что мог бы Параше и партию составить.
– Ну уж не скажи, милый, – возразила Анастасия Ивановна. – Только от духа его табачного одуреть можно. А на каком наречии она станет изъяснятца с ним?
– Я вот, душечка, пожил в России и российской словесностью овладел так, что стал неотличим от природного россиянина. В юности, как ведомо тебе, я с папенькой говорил по-испански, поскольку он родом из Барселоны, с маменькой – по-английски, как природной ирландкой, с приятелями по-итальянски за службой моей в конном полку его величества короля обеих Сицилии, а когда перешел в русскую армию, то вскоре заговорил на российском диалекте с довольной в том ясностью. Так что, Настасенька, не святые горшки обжигают.
Когда Осип Михайлович уходил на службу, а Параша возилась на кухне, Анастасия Ивановна усердно читала привезенные из Петербурга книги: роман месье Нугарета «Парижская дура, или От любви и легковесности происходящие дурачества», а также повесть «Вертопрашка, или История девицы Бетси Татлес». Она была без ума от разных любовных историй, таких, однако, где более веселья, нежели грусти от неразделенных чувств или какой невозможности возлюбленным соединиться вместе.
Как-то Параша принесла в дом корзину померанцев, до которых Анастасия Ивановна была большой охотницей. Эти чудные фрукты, сказала Параша, растут в той земле, откуда Кесоглу родом. Еще просила бы она Анастасию Ивановну вступиться за нее, Парашу, перед барином Иваном Ивановичем и стать посредницей в испрошении ей вольной. Анастасия Ивановна была довольно огорчена в понимании, что Параша затеяла разлуку. Обнявшись, они стали реветь, как две дуры. Под вечер Параша ушла на кухню готовить ужин Осипу Михайловичу. В большом расстройстве, можно сказать с мигренью в голове, Анастасия Ивановна закрылась в спальне.
На ужин Осип Михайлович притащил Пачиоли и Кесоглу. Параша в услужении им бегала, будто угорелая. Ужинали на веранде, без Анастасии Ивановны. Параша оттого была весьма огорчена, потому что в этот раз она приготовила к столу гуся с печеными яблоками и черносливом. Гусь был в подрумяненной корочке на яблочном соку. Невыход Анастасии Ивановны к вечернему столу Параша истолковала как ее нежелание видеть Кесоглу, и была недалека от правды. После Анастасия Ивановна сама утверждала, что лучше бы глаза ее на этого Кесоглу и вовсе не глядели.
Погода была тихая, безветренная, с прохладной приятностью, здесь на юге наступающей после жаркого летнего дня. Совершенно безоблачное небо, полная луна и множество ярких звезд – тоже примета юга. Вдали горел фонтанский маяк, а внизу корабельные огни. Время от времени поскрипывали якорные канаты. Удивительно хороша была слышимость в вечернюю пору. У пристани глубина залива составляла всего одну сажень, якоря засасывало песком, отчего и приходилось их со скрипом то подымать, то опускать. Предстояли дноуглубительные и одновременно дноукрепительные работы.
Большой Карантинный мол сооружался в пять колен с направлением на норд-норд-вест. Берег крепили сваями. Карантинной гавани для судов, прибывающих из зарубежных стран, полагалось стать сердцевиной порта.
Пока вход в Карантинную гавань оставался открытым всем ветрам. Норд-норд-вест и норд-норд-ост для судов, швартовавшихся здесь, были не только беспокойны, но и опасны. Волна била суда бортами, бросала на причалы. Были случаи, когда корабли, пришвартованные в гавани, терпели тяжелые беды. Весной крупный греческий бриг с бортом, проломленным ниже ватерлинии, пошел ко дну. Корабль стоял под загрузкой на Архипелаг, когда разыгрался свирепый ост, перешедший в норд-ост. Для подъема затонувшего судна были привлечены портовые рабочие и воинские команды.
Осип Михайлович и Анастасия Ивановна бывали в только что поставленном доме младшего брата и деверя – Феликса де-Рибаса. Дом его был открыт для негоциантов, славился гостеприимством и обильными застольями. Тут велись деловые переговоры с негоциантами и заключались различные контракты. Когда французы вторглись в пределы Италии, Феликс и Октавия де-Рибасы дали прибежище королеве обеих Сицилий Каролине и ее сыну Леопольду. В русской военной службе Феликс состоял, в отличие от Осипа Михайловича, иностранноподданным. По выходе в отставку в обер-офицерском чине он получил должность консула королевства обеих Сицилий с распространением его деятельности на все порты Черного и Азовского морей.
К Октавии иногда наезжала ее кузина Бронислава Малиновская – высокая статная девушка. Тонкие черты лица и голубые с поволокой глаза панны Брониславы сводили с ума воздыхателей из господ морских и сухопутных офицеров. Никто, однако, не мог похвастаться ее благосклонностью. На вечерах она пела под собственный аккомпанемент на клавесине. Ее колоратурное сопрано было удивительно чистым, но голос не поставлен, поэтому Бронислава фальшивила, что за общим восхищением замечаемо не было. Сказывают, будто за Брониславу стрелялись бывшие по казенной надобности в Одессе секунд-майор лейб-гвардии Преображенского полка князь Баратынский с поручиком Елисаветградского конно-егерского полка князем Оболенским. Но все обошлось благополучно.
Осип Михайлович был по-прежнему весь в заботах о построении порта и города. Очень беспокоили его результаты съемки Одесской бухты, сделанные капитан-командором Биллингсом. В сравнении с картой, составленной тринадцать лет назад лейтенантом Пустошкиным, у Биллингса заметно было значительное изменение. Море наступало на сушу, шел размыв берега. Это могло опрокинуть многие расчеты по строительству порта.
Между тем в Одессу уже втягивались длинные обозы с хлебом. Рейд строящегося порта был уставлен мачтами парусников, в трюмы которых поступало зерно для вывоза за границу. Из хлебов более всего шла пшеница, которая сбывалась здесь негоциантам даже по девять рублей за четверть.
На вольном базаре
На вольном базаре бывали разные непотребства: то гультяи что с воза стащат, то казак Данила Губенко придет в избу градоначальника с челобитной, что из кармана его свиты неизвестный ворюга будго унес пять карбованцев и двадцать пять копеек, то одна торговка другой наденет на голову макотру со сметаной. Гроши Губенко вскорости им же самим были найдены. Их вовсе никто не воровал. По какому-то недоразумению они упали в мотню его штанов. Нашлись эти гроши только через неделю, по той причине, что добрый казачина Губенко, ложась спать, за недосугом, штаны и сапоги снимал только перед воскресным днем.
Недавно был случай… Пришла на базар жена Хвеська – Мотря Хвещиха, чтобы сторговать индюка. Разных индюков, как ощипанных, так и не ощипанных, было много, но именно того, которого Мотря сочла для себя нужным, она надыбала только к полудню. Индюка этого продавала баба из Дальника. У нее были и другие индюки, а также индюшки. Начался между Мотрей и этой бабой жестокий торг. Баба потребовала за индюка карбованец – цена невиданная. Мотря предложила ей полкарбованца, что было не так уж дурно.
– Ты что очумела – такие гроши за индюка. Десятину земли за Дальними хуторами отдают за пять карбованцев, – резонно говорила Мотря.
– В девяносто втором году, – вмешался в разговор рядом стоящий человек, – десятина и вовсе шла за пятьдесят копеек.
– А она за индюка хочет карбованец, – возмущалася Мотря.
– Десятина земли пять карбованцев, а за четверть пшеницы добрые люди берут семь. В Киеве такой индюк и вовсе два карбованца, в базарный день можно взять и три, – продолжал рядом стоящий человек.
