Державы Российской посол - Дружинин Владимир Николаевич (читать книги полностью TXT) 📗
Поручик рассказывал с гонором, топорщил едва пробившиеся усы, и Борис оборвал:
– Не сидел и я без дела.
Однако ему ли, молокососу, обязан давать отчет посол его величества?
Канцлер Головкин поселился у шинкаря. Ведя Куракина в светелку, малый угодливо изгибался, усердно сипел расплющенным носом и чем-то напомнил венецианского кабатчика-прощелыгу.
Канцлер слушал секретаря, бубнившего заунывно, слушал с неудовольствием. Резкие морщины на жестком лице ломались.
– Ой, святители! Не Иваныч ли? Ну, пропащий! Бонжур, бонжур, или как по-итальянски?
Расцеловал троекратно, усадил. Подьячего отослал.
– Не знаю, писать ли Петру Алексеичу… Вон, трезвонят, с Дона, сарынь живуча, не вытоптана. Атаман ихний, Булавин, будто убил себя, а казачишки, вишь, не угомонились. Боюсь, царя на Дон понесет.
– Нет ли там от шведов поощренья?
– Вряд ли… До того ли Карлу!
– Не возьму я в толк, граф, – сказал Борис. – Где Карл, куда стремится?
– В том и загвоздка – куда? Пленные говорят, зимовье ищет. А мы рассуждаем – прямиком на Москву ему не резон идти. Без обоза, с пустым-то брюхом… Какая крайность, если украинский каравай под боком? Положим, Карл диспозиций не чертит. Угадаешь разве, что ему лютеранский бог подскажет!
– Мириться бы посоветовал.
– Не надеемся.
– А мы-то ублажали посредников! Сделай милость, помири нас! Мальбруку княжество сулили… Мне в Ганновере сказывали, он, будучи у Карла, наставлял, как нас придушить скорейше. Нет, граф, англичане нам не помощники. Что Лондон, что Ганновер… В Гамбурге все на стороне Карла, куранты поносят нас. Я сочинил кое-какие ведомости, в фавор его величеству. С трудом, с затратой денег, однако убедил напечатать.
– Насчет принцессы как? Отдадут за царевича?
Дом ганноверский, дом австрийский, гишпанский – половина Европы, почитай, за родней Шарлотты. Невеста дорогого стоит. А жених, пока шведы не сломлены, валютуется не столь высоко. В курфюршестве к браку неприязнь открытая, в Вене ни шьют, ни порют.
– По совести, Борис Иваныч, – канцлер понизил голос, – ты сам одобряешь ли?
– Царевич немку не хочет.
– И тебе она не по сердцу, – засмеялся Головкин сообщнически. – Вижу, вижу…
– Кабы принцесса викторию нам привезла с приданым своим… Ох, Григорий Иваныч, в Вене я был лишний, не спрашивай с меня. При цесаре за нас барон Урбих старается, дипломат великий.
– Плохо разве?
– Куда как хорошо… Обедать позвал, удостоил… Осьмнадцать персон из важнейшей знати, суп из черепах заморских.
– Недурно, недурно…
– Человек воспитанный, а чихает, не прикрывшись, над столом, – отозвался Борис невпопад.
Глаза намозолил в Вене этот назойливый барон, шнырявший по Хофбургу. Красноносый от вечного насморка, рано полысевший. Носился вперевалку, задевая шпагой о косяки, о людей, вбирал в себя слухи, точно губка воду.
С ликованием, выпятив жирную грудь, объявил Куракину – сколачивает он, барон Урбих, альянс цесаря с Пруссией и с Ганновером против шведа. Кто поручил? Никто, сие есть собственное его изобретение. Ему будто бы царское величество, приняв на службу, дал картбланш, сиречь полную свободу действий.
– Будто дал? – вскинул брови канцлер. – Сомнительно. Так… Уведомить нас почел излишним?
– Я первый узнал. Думаю, худо ли, против шведа… Барон и мне мозги затуманил. Потом разобрался… От нас побольше получить да поменьше вручить – вот он, альянс, на поверку-то… Интерес тут цесарский – от нас требуется сорок тысяч солдат, усмирять венгров. Бывало, иезуит запрашивал эти сорок тысяч, а теперь Урбих. Кому он служит? В Ганновере я разведал доподлинно – шведа берутся из Польши вытеснить, не дальше. Очистить трон для Августа. А Курляндия, Санктпитербурх – то алеатов Урбиховых не заботит. Чуешь? Ясно же, и англичанам сей альянс нравится. Остаток войны, стало быть, на нас. Московия пускай одна добивает Карла, коли осилит.
– Авось не осилит, – Головкин желчно усмехнулся. – Да чей он, Урбих? Датский вроде…
– Родом датский. А слуга тому, кто приманить сумеет. У них, у шляхты европской, в обычае… От датского двора был посланником, за интриги отставлен. Втерся ко двору вольфенбюттельскому. Прогнали и оттуда. Нашел нас, добрых. Пропел нам хвалу, напел себе жалованье.
– На похлебку из черепах, – выговорил канцлер. – Тьфу, мерзость!
– Суп духовитый.
– Постой, а своего короля? Тоже продает, холуй датский?
– Данию в альянс не зовет. Немецким потентатам она ни к чему. Опасаются, вдруг датское войско войдет к ним воевать шведа и не выйдет. Конфузная, Григорий Иваныч, ситуация. Мы-то желаем датского короля снова привлечь в союз. А барон Урбих, наш доверенный, строит препятствия. Коришпонденция наша с Копенгагеном перехвачена, Ганновер и Берлин оттого в тревоге.
Головкин закашлялся. Во дворе палили кур, в светлицу струился дым.
– Точно как в политике, – засмеялся Куракин. – За стеной кушанье готовят, а нам глаза ест. Гони Урбиха, гони в шею, Григорий Иваныч!
– Царю бы обсказать сперва…
– Гони! – повторил Куракин твердо. – Прекрати паскудство!
– Твоя правда, Иваныч! Ну, змеиная душа! Неужто разложил тебе все шитье без стыда?
– Он-то лицом показал, кичится, а я подкладку прощупал. Барончик думал нас в дурачках оставить. Ну, я ему не позволил.
В заветной тетради Борис сказал о себе прямиком: «Истинно похвалюсь, что нации московской никто чести и славы прежде моего бытия не принес».
Слушая посла, Головкин от похвал воздерживался – не умеет он складывать глаголы сладкие. Вот кого послать к цесарю вместо Урбиха… Свой амбашадур, русский, не наемный.
А Борис, воодушевляясь, заговорил о своем любимце, о князе Ракоци. Черепахой за обедом не пахло, ели попроще, зато дружба славного венгра без лукавства. Увы, мало подобных ему среди знати!
– Погоди! – прервал канцлер. – Инструкции к нему у тебя ведь не было, помнится.
– Не было, – признался посол. – Я почты от вас по три месяца не имел. А что прикажешь делать?
– От себя, значит, поехал?
– А хоть бы и от себя. Прознает Ракоци баронскую махинацию, про сорок тысяч войска… Он честный рыцарь, измены не простит. Я упредил, обнадежил касательно нас. Смотрел, едучи к Мункачу, венгерскую армию под командой графа Берчени. Тысяч восемь или десять у него, ребята сытые, оружие справное.
– Что ж, добро… Хотя с цесарем тоже не след ссориться. Здоровье твое, князь!
Подняли чарки. Выпив, Борис вытер губы шелковым платком, помолчал политесно, встал. От водки отвык, ударило в голову. Однако, пока шел в гору, к Меншикову, месил жидкий чернозем, хмель выдуло.
Светлейший кинулся, словно к родному, затискал. Кликнул повара-француза.
– Сваргань по-скорому фрикасе-бризе!
Поп перебрался в курную пристройку во дворе, освободил князю весь дом, иначе где бы он поместился с дюжиной прислуги, где расставил бы подарки, коими засыпали его иностранные послы и польские алеаты! Кусок римского бархата против блюд чеканных, ваз, кубков, зеркал в оправе вышел бедноват. Светлейший пощупал, накинул на себя, огладил ворсистую синюю ткань с прилежанием и похвалил.
Пригубив анисовой, Борис вынул из сумки толстый холщовый конверт, застегнутый на пуговицы.
– Голландцы кланяются тебе, Александр Данилыч. Брандт, Гоутман… Паче всех Гоутман.
От него пакет. Его, Гоутмана, корабли возят из Швеции секретную почту.
– Головкин не взял. Сдай, говорит, светлейшему. Мне ведь невдомек, каков порядок у вас в генералитете.
Меншиков взвесил на руке туго набитый пакет.
– Скажу Питеру… Скажу, Куракин в полуполковниках ходит, амбашадур наш. Градус генеральский. Манкевич живой, значит? Хитер шляхтич. Живо-о-ой, не повешен, не колесован…
Вывалил письма на стол, поднес одно к глазам, сощурился.
– Ровно жук наследил…
Манкевича, старого приказного, чистописанью не учить. Это светлейший до сих пор не в ладах с грамотой.
– В Стокгольме заждались короля, – помог Борис – Кабы не Ульрика, сестра Карла, его давно бы коленом в зад… Уже совещаются, кому присягать в случае смертельной оказии.
