Смерть Богов. Юлиан Отступник - Мережковский Дмитрий Сергеевич (читать книги онлайн без TXT) 📗
Вдруг мальчик подошел к Юлиану, быстро схватил его руку и, заглянув ему в глаза глубоким, странным взором, поцеловал ее.
Юлиан вздрогнул.
– Сын мой!-произнес старичок с торжественной и радостной улыбкой,-да помилуют тебя олимпийцы!ты, должно быть, добрый человек. Мальчик мой никогда не ласкается к злым и нечестивым. От монахов же бегает, как от чумы. Мне кажется, он видит и слышит больше нас с тобой, только не может сказать. Случалось, что я заставал его одного в храме; сидит по целым часам перед изваянием Аполлона и смотрит, как будто беседует с богом…
Лицо Эвфориона омрачилось; он тихонько отошел от них.
Горгий ударил себя по голой маковке с досадой, встряхнулся и проговорил:
– Что это, как я с тобой заболтался! Солнце высоко.
Пора жертву приносить. Пойдем.
– Подожди, старик, – молвил император, – я хотел спросить тебя еще об одном: слышал ли ты, что август Юлиан задумал восстановить почитание древних богов?
– Как не слышать! -жрец покачал головой и махнул рукой. – Куда ему, бедняжке!.. Ничего не выйдет. Пустое.
Я говорю тебе: кончено!
– Ты веришь в богов, – возразил Юлиан: – разве могут олимпийцы покинуть людей навсегда?
Старик тяжело вздохнул и опустил голову.
– Сын мой,-проговорил он, наконец,-ты молод, хотя уже ранняя седина сверкает в волосах твоих и на лбу морщины; но в те дни, когда мои белые волосы были черными и молодые девушки засматривались на меня, помню, однажды плыли мы на корабле недалеко от Фессалоник и увидели с моря гору Олимп; подошва и середина горы были в тумане, а снежные вершины висели в воздухе и реяли, во славе неба и моря, недосягаемые, лучезарные.
И я подумал: вот где живут боги! – и умилился душою.
Но на том же корабле был некий старец, злой шутник, который называл себя эпикурейцем. Он указал на гору и молвил: «Друзья, много лет прошло с тех пор, как путешественники взошли на вершину Олимпа. Они увидели, что это самая обыкновенная гора, точь-в-точь такая же, как другие: там нет ничего, кроме снега, льда и камня».
Так он молвил, и слово его глубоко запало мне в сердце, и я вспоминаю его всю жизнь…
Император улыбнулся:
– Старик, вера твоя детская. Если нет богов на Олимпе, почему бы не быть им выше, в царстве вечных Идей, в царстве духовного Света?
Горгий еще ниже опустил голову и безнадежно почесал себе маковку.
– Так-то оно так… А все же-кончено. Опустел Олимп!
Юлиан посмотрел на него молча, с удивлением.
– Видишь ли, – продолжал Горгий, – ныне земля рождает людей столь же слабых, как и жестоких; боги, даже гневаясь, могут только смеяться над ними, – истреблять их не стоит: сами погибнут от болезней, пороков и печалей. Богам стало скучно с людьми-и боги ушли…
– Ты думаешь, Горгий, что род человеческий должен погибнуть?
Жрец покачал головой:
– О-хо-хо, сын мой,-да спасут тебя олимпийцы!все пошло на убыль, все – на ущерб. Земля стареет. Реки текут медленнее. Цветы весной уже не так благоухают.
Недавно рассказывал мне старый корабельщик, что, подъезжая к Сицилии, теперь нельзя уже видеть Этну с моря на таком расстоянии, как прежде: воздух сделался гуще, темнее; солнце потускнело… Кончина мира приближается…
– Скажи мне, Горгий, на твоей памяти были лучшие времена?
Старик оживился, и глаза его загорелись огнем воспоминаний:
– Как приехал я сюда, в первые годы Константина кесаря,-проговорил он радостно,-еще великие панегирии совершались ежегодно в честь Аполлона. Сколько влюбленных юношей и дев собиралось в эту рощу! И как луна сияла, как пахли кипарисы, как пели соловьи! Когда их песни замирали, воздух трепетал от ночных поцелуев и вздохов любви, как от шелеста невидимых крыльев…
Вот какие это были времена!
Он умолк в печальном раздумьи.
В это мгновение из-за деревьев явственно донеслись унылые звуки церковного пения.
– Что это? – произнес Юлиан.
– Монахи: каждый день молятся над костями мертвого галилеянина…
– Как, мертвый галилеянин-здесь, в заповедной роще Аполлона?
– Да. Они называют его мучеником Вавилою. Тому уже лет десять, брат императора Юлиана, цезарь Галл, перенес из Антиохии мертвые кости Вавилы в Дафнийскую рощу и построил пышную гробницу. С тех пор умолкли пророчества: храм осквернен, и бог удалился…
– Кощунство! – воскликнул император.
– В этот самый год, – продолжал старик, – у девственной сивиллы Диотимы родился глухонемой сын, что было недобрым знамением. Воды Кастальского источника, заваленные камнем, оскудели и потеряли силу пророческую. Не иссякает один лишь священный родник, называется он Слезы Солнца, видишь там, где теперь сидит мой мальчик. Капля за каплей струится из мшистого камня.
Говорят, что Гелиос плачет о нимфе, превращенной в лавр… Эвфорион проводит здесь целые дни.
Юлиан оглянулся. Перед мшистым камнем мальчик сидел неподвижно и, подставив ладонь, собирал в нее падавшие капли. Луч солнца проник сквозь лавры, и медленные слезы сверкали в нем, чистые, тихие. Тени странно шевелились; и Юлиану вдруг почудилось, что два прозрачных крыла трепещут за спиной мальчика, прекрасного, как бог; он был так бледен, так печален и прекрасен, что император подумал: «это – сам Эрос, маленький, древний бог любви, больной и умирающий в наш век галилейского уныния. Он собирает последние слезы любви, слезы бога о Дафне, погибшей красоте».
Глухонемой сидел неподвижно; большая черная бабочка, нежная и погребальная, опустилась ему на голову. Он ее не почувствовал, не шевельнулся. Зловещей тенью трепетала она над его склоненной головой. А золотые Слезы Солнца, одна за другой, медленно падали в ладонь Эвфориона, и над ним кружились звуки церковного пения, похоронные, безнадежные, раздаваясь все громче и громче.
Вдруг из-за кипарисов послышались другие голоса, вблизи:
– Август здесь!..
– Зачем пойдет он один в Дафну?
– Как же? сегодня великие панегирии Аполлона.Смотрите, вот он! Юлиан, мы ищем тебя с раннего утра!
Это были греческие софисты, ученые, риторы – обычные спутники Юлиана: и постник неопифагореец Приск из Эпира, и желчный скептик Юний Маврик, и мудрый Саллюстий Секунд, и тщеславнейший из людей, знаменитый антиохийский ритор Либани.
Август не обратил на них внимания и даже не поздоровался.
– Что с ним? – шепнул Юний на ухо Приску.
– Должно быть, сердится, что к празднику не сделано приготовлений. Забыли мы! Ни одной жертвы…
Юлиан обратился к бывшему христианскому ритору, ныне верховному жрецу Астарты, Гекэболию:
– Пойди в соседнюю часовню и скажи галилеянам, совершающим служение над мертвыми костями, чтобы пришли сюда.
Гекэболий направился к часовне, скрытой деревьями, откуда доносилось пение.
Горгий, держа в руках корзину с гусем, стоял, не двигаясь, с раскрытым ртом, с выпученными глазами. Иногда, в отчаянной решимости, принимался он растирать свою плешь. Ему казалось, что он выпил много вина и все это видит во сне. Холодный пот выступил у него на лбу, когда он вспомнил, что наговорил этому «учителю» об августе Юлиане и о богах. Ноги подкосились от ужаса. Он упал на колени.
– Помилуй, кесарь! Забудь мои дерзкие речи: я не знал…
Один из услужливых философов хотел оттолкнуть старика:
– Убирайся, дурак! Чего лезешь?
Юлиан запретил ему:
– Не оскорбляй жреца! Встань, Горгий! Вот рука моя. Не бойся. Пока я жив, никто ни тебе, ни твоему мальчику не сделает зла. Оба мы пришли на панегирии, оба любим старых богов – будем же друзьями и встретим праздник Солнца радостным сердцем!
Церковное пение умолкло. В кипарисовой аллее показались бледные, испуганные монахи, дьяконы и сам иерей, не успевший снять облачения. Их вел Гекэболий. Пресвитер – толстый человек, с лоснящимся медно-красным лицом, переваливался, пыхтел, отдувался и вытирал пот со лба. Остановившись перед августом, поклонился низко, достав рукою до земли, и сказал, точно пропел, густым приятным голосом, за который его особенно любили прихожане:
