Смерть Богов. Юлиан Отступник - Мережковский Дмитрий Сергеевич (читать книги онлайн без TXT) 📗
Император удивлен был пустынностью: ни богомольцев, ни жертв, ни фимиама – никаких приготовлений к празднику. Он подумал, что народ близ храма, и пошел дальше.
Но с каждым шагом роща становилась пустыннее.
Странная тишина не нарушалась ни одним звуком, как на покинутых кладбищах. Даже птицы не пели; они залетали сюда редко; тень лавров была слишком мрачной. Цикада начала было стрекотать в траве, но тотчас умолкла, как будто испугавшись своего голоса. Только в узкой солнечной полоске полуденные насекомые жужжали слабо и сонно, не смея вылететь из луча в окрестную тень.
Юлиан выходил иногда на более широкие аллеи, между двумя бархатистыми титаническими стенами вековых кипарисов, кидавших черную как уголь, почти ночную тень.
Сладким и зловещим ароматом веяло от них.
Кое-где скрытые подземные воды питали мягкий мох.
Всюду струились ключи, холодные, как только что растаявший снег, но беззвучные, онемевшие от грусти, как все в этом очарованном лесу.
В одном месте из щели камня, обросшего мхом, медленно сочились светлые капли и падали одна за другой. Но глубокие мхи заглушали их падение. капли были безмолвны, как слезы немой любви.
Попадались целые луга дикорастущих нарциссов, маргариток, лилий. Здесь было много бабочек, но не пестрых, а черных. Луч полуденного солнца с трудом пронизывал лавровую и кипарисовую чащу, делался бледным, почти лунным, траурным и нежным, как будто проникал сквозь черную ткань или дым похоронного факела.
Казалось, Феб навеки побледнел от неутешной скорби о Дафне, которая под самыми жгучими лобзаниями бога, оставалась все такою же темною и непроницаемою, все так же хранила под ветвями своими ночную прохладу и тень.
И всюду в роще царили запустение, тишина, сладкая грусть влюбленного бога.
Уже мраморные, величавые ступени и столпы Дафнийского храма, воздвигнутого во времен Диадохов, сверкнули, ослепительно белые среди кипарисов, – а Юлиан все еще не встречал никого.
Наконец, увидел он мальчика лет десяти, который шел по дорожке, густо заросшей гиацинтами. Это было слабое, должно быть, больное, дитя; странно выделялись черные глаза, с голубым сиянием, на бледном лице древней, чисто эллинской прелести; золотые волосы падали мягкими кольцами на тонкую шею, и на висках виднелись голубоватые жилки, как на слишком прозрачных лепестках, выросших в темноте цветов.
– Не знаешь ли, дитя мое, где жрецы и народ? – спросил Юлиан.
Ребенок ничего не ответил, как будто не слышал.
– Послушай, мальчик, не можешь ли провести меня к верховному жрецу Аполлона?
Он тихо покачал головой и улыбнулся.
– Что с тобою? Отчего не отвечаешь?
Тогда маленький красавец указал на свои губы, потом на оба уха и еще раз, уже не улыбаясь, покачал головой.
Юлиан подумал: «Должно быть, глухонемой от рождения».
Мальчик, приложив палец к бледным губам, смотрел на императора исподлобья– Дурное предзнаменование! – прошептал Юлиан.
И ему сделалось почти страшно, в тишине, запустении и сумраке Аполлоновой рощи, с этим глухонемым ребенком, пристально и загадочно смотревшим ему в глаза, прекрасным, как маленький бог.
Наконец, мальчик указал императору на старичка, выходившего из-за деревьев, в заплатанной и запачканной одежде, по которой Юлиан узнал жреца. Сгорбленный, дряхлые, слегка пошатываясь, как человек, сильно выпивший, старичок смеялся и что-то бормотал на ходу. У него был красный нос и гладкая круглая плешь во всю голову, обрамленная мелкими седыми кудерками, такими легкими и пушистыми, что они, почти стоя, окружали его лысину; в подслеповатых, слезящихся глазах светилось лукавство и добродушие. Он нес довольно большую лозниковую корзину.
– Жрец Аполлона? – спросил Юлиан.
– Я самый и есть! Имя мое Горгий. А чего тебе здесь нужно, добрый человек?
– Не можешь ли мне указать, где верховный жрец храма и богомольцы?
Горгий сперва ничего не ответил, только поставил корзину на землю; потом начал усердно растирать себе ладонью голую маковку; наконец, подпер бока обеими руками, склонил голову набок и не без плутовства прищурил левый глаз.
– А почему бы мне самому не быть верховным жрецом Аполлона? -произнес он с расстановкой.-И о каких это богомольцах говоришь ты, сын мой, – да помилуют тебя олимпийцы!
От него разило вином. Юлиан, которому этот верховный жрец казался непристойным, уже собирался сделать строгий выговор.
– Ты, должно быть, пьян, старик!..
Горгий ничуть не смутился, только начал еще усерднее растирать голую маковку и с еще большим плутовством прищурил глаз.
– Пьян– не пьян. Ну, а кубков пять хватил для праздника!.. И то сказать, не с радости, а с горя пьешь.
Так-то, сын мой,-да помилуют тебя олимпийцы!.. Ну, а кто же ты сам? Судя по одежде, странствующий философ, или школьный учитель из Антиохии?
Император улыбнулся и кивнул головой. Ему хотелось выспросить жреца.
– Ты угадал. Я учитель.
– Христианин?
– Нет, эллин.
– Ну то-то же, а то много их здесь шляется, безбожников…
– Ты все еще не сказал мне, старик, где народ? Много ли прислано жертв из Антиохии? Готовы ли хоры?
– Жертв? вон чего захотел!-засмеялся старичок и так клюнул носом, что едва не упал. – Ну, брат, этого мы давно уже не видали -со времен Константина!..
Горгий с безнадежностью махнул рукой и свистнул:
– Конечно! Люди забыли богов… Не то что жертв, иногда не бывает у нас и горсти жертвенной муки – лепешку богу испечь – ни зернышка ладана, ни капли масла для лампад: ложись да помирай!-Вот что, сын мой,-да помилуют тебя олимпийцы! Все монахи оттягали. А еще дерутся, с жиру бесятся… Песенка наша спета! Плохие времена… А ты говоришь – не пей. Нельзя с горя не выпить, почтенный. Если бы я не пил, так уж давно бы повесился!..
– Неужели никто из эллинов не пришел к великому празднику? – спросил Юлиан.
– Никто, кроме тебя, сын мой! Я-жрец, ты-народ.
Вот и принесем вместе жертву.
– Ты только что сказал, что у тебя нет жертвы.
Горгий с удовольствием поласкал себя по голой маковке.
– Нет чужой, есть своя. Сам позаботился! Три дня мы с Эвфорионом, – он указал на глухонемого мальчика,голодали, чтобы скопить деньги на жертву Аполлону.
Гляди!
Он приподнял лозниковую крышку корзины; связанный гусь высунул голову и загоготал, стараясь вырваться.
– Хэ-хэ-хэ! Чем не жертвочка?-усмехнулся старик с гордостью. – Гусь, хотя не молодой и не жирный, а все-таки птица добрая, священная. Дымок от жареного будет вкусный. Бог и этому должен быть рад, по нынешним временам!.. До гусей боги лакомы,-прибавил он, сощурив глаз, с лукавым и проницательным видом.
– Давно ли ты жрецом? – спросил Юлиан.
– Давненько. Лет сорок, – может быть, и больше.
– Твой сын?-указал император на Эвфориона, который смотрел все время пристально и задумчиво, как будто желая угадать, о чем они говорят.
– Нет, не сын. Я один – ни детей, ни родных. Эвфорион помощник мой при богослужении.
– Кто же родители?
– Отца не знаю, да и едва ли кто-нибудь знает.
А мать – великая сивилла Диотима, много лет жившая при этом храме. Она не говорила ни с кем, не поднимала покрова с лица перед мужами и была целомудренна, как весталка. Когда у нее родился ребенок, мы удивились и не знали, что подумать. Но один мудрый столетний иерофант сказал нам…
При этом Горгий с таинственным видом заслонил ладонью рот и прошептал на ухо Юлиану, как будто мальчик мог услышать:
– Иерофант сказал, что ребенок не сын человека, а бога, сошедшего тайно ночью в объятия сивиллы, когда она спала внутри храма. – Видишь, как он прекрасен?
– Глухонемой-сын бога?-проговорил император с удивлением.
– Что же? – возразил Горгий. – Если бы в такие времена, как наши, сын бога и пророчицы не был глухонемым, он должен бы умереть от скорби. И то видишь, как он худ и бледен…
– Кто знает? – прошептал Юлиан с грустной улыбкой, – может быть, ты прав, старик: в наши дни пророку лучше быть глухонемым…
