Блокада. Книга 4 - Чаковский Александр Борисович (книги онлайн бесплатно txt) 📗
Неожиданно услышав скрип открываемой двери, Федор Васильевич вздрогнул. В дверном проеме, на фоне снежных завалов, появился Чернецов.
— Мы можем идти, — сказал он, — обстрел прекратился.
Они молча прошли по той же тропинке между сугробами, поднялись по той же узкой лестнице, дошли до двадцатиколонного зала…
— Одну минуту! — сказал Валицкий своему провожатому.
Шагавший впереди Чернецов обернулся.
— Вы позволите мне, — неуверенно попросил Валицкий, — немного задержаться здесь… Совсем недолго…
Эта просьба вырвалась у Федора Васильевича неожиданно для него самого. Валицкого охватило безмерное желание побыть хотя бы несколько минут в стенах того Эрмитажа, который он так любил…
— Пожалуйста, — тихо ответил Чернецов и отошел к одной из колонн, тотчас растворившись в темноте.
Федору Васильевичу показалось, что теперь он один, совсем один в необъятном здании. И хотя он понимал, что картин на стенах Эрмитажа давно нет, представил себе, что они на месте — леонардовская «Мадонна Литта», «Вакх» и «Портрет камеристки» Рубенса, тициановская «Даная»…
Наступающие на Ленинград со всех сторон варварство и изуверская жестокость отодвинулись куда-то далеко — во мрак, в бездну, в небытие…
И снова Федор Васильевич вспомнил о своем последнем посещении Эрмитажа.
«Тимур… Чингисхан… Аттила, — мысленно перебирал он. — Боже мой, когда-то мне казалось, что развитие человеческого духа необратимо… Но все, все возвращается!.. Встает из открытой гробницы колченогий деспот… После того как прошли столетия, после того как создали свои шедевры Рафаэль и Леонардо, после Рембрандта и Рубенса снова встал из могилы Тимур, чтобы все сжечь, разрушить, уничтожить!.. Теперь его зовут Гитлером. И не на конях, а в танках и бронемашинах движутся его несметные полчища…» Валицкий сжал кулаки, охваченный внезапным приступом яростной ненависти.
Всего минуту или две стоял он в тишине темного двадцатиколонного зала, но когда вернулся к действительности, ему показалось, что прошли часы.
— Извините, — смущенно сказал Федор Васильевич, обращаясь к невидимому в темноте Чернецову. — Я заставил вас ждать. Но мне просто хотелось…
— Понимаю, не объясняйте, — ответил, подходя к нему, тот.
— Простите, — продолжал Валицкий, — могу я узнать о вашей профессии?
— Искусство Средней Азии.
— Вот как! — обрадовался Валицкий. — А я как раз только что думал о Средней Азии. Вы, конечно, помните, что накануне войны вскрыли могилу Тимура? Впрочем, смешно спрашивать вас об этом… Но мне довелось тогда посетить в Эрмитаже залы Тимура и тимуридов… Помните, там были выставлены двери?.. Деревянные двери, инкрустированные слоновой костью и серебром. Кажется, это были двери мавзолея, построенного еще при жизни Тимура, верно?
— Совершенно верно, — сказал Чернецов. — Мавзолея Гур-Эмир.
— Вам не кажется, что в этом есть что-то… роковое? — продолжал возбужденно Валицкий. — Ну, в том, что могила была вскрыта в самый канун войны?.. Нет, нет, мне чужда всякая мистика. И все же в истории есть совпадения, которые дают повод для ассоциаций… — Он вдруг смутился, подумав, что Чернецов примет его за выжившего из ума старика, и торопливо закончил: — Впрочем, все это глупости. Расскажите мне о другом. В начале войны я видел, как из Эрмитажа что-то вывозили. Удалось ли эвакуировать картины, скульптуру?
— К счастью, да. Все наиболее ценное мы отправили на восток в самом начале войны.
— И сокровища ваших бронированных кладовых?
— Их в первую очередь. Однако многое еще осталось и сейчас хранится в подвалах… Как только станет лед на Ладоге, мы продолжим эвакуацию.
— Так что же вы делаете здесь? Сторожите мертвый Эрмитаж?
— Я считаю, — с каким-то холодным отчуждением произнес Чернецов, — что Эрмитаж не мертв. В настоящее время мы готовимся отметить юбилей Алишера Навои. Нечто вроде торжественного собрания или научной сессии, если хотите.
— Научная сессия?! — потрясенно переспросил Валицкий. — Скажите, а Орбели, Пиотровский — они что же, в Ленинграде?
— Разумеется.
— Почему?
— Я не понимаю вашего вопроса. Вы хотите спросить, почему они не эвакуировались? Потому что заняты здесь. Иосиф Абгарович продолжает исследование средневековой армянской литературы — басен Вардана и Мхитара Гоша. А Пиотровский пишет книгу по истории культуры и искусства Урарту. Кроме того, и тот и другой выезжают с докладами в воинские части.
— Да, да… конечно… — смутился Валицкий. — Я понимаю… — И снова подумал о том, что и сам он мог бы делать сейчас куда больше, чем делает.
Федор Васильевич давно не беспокоился за свою жизнь. И если ему и хотелось пережить это страшное время, то только для того, чтобы дождаться победы, чтоб хотя бы еще раз увидеть Анатолия, прижать к груди Машу, которая, казалось ему, существовала теперь где-то в другом мире, в другом измерении. Но после слов Чернецова он опять — в который раз! — ощутил мучительный стыд за то, что вклад его, Валицкого, в дело победы слишком незначителен. «Нужно не просто дожить, — думал он, — нужно жить!»
Поблагодарив Чернецова и в последний раз извинившись за причиненное ему беспокойство, Федор Васильевич вышел на улицу. Там было темно и тихо. Валицкий двинулся по направлению к Невскому.
Едва он вышел на занесенный снегом проспект, как увидел стоящий трамвай и возле него толпу. Трамваи теперь ходили редко, и Федор Васильевич не удивился, что на остановке собралось много людей.
Однако, подойдя ближе, он понял, что случилось несчастье. Трамвай был искорежен. Один из его боков вдавлен внутрь, в центре вмятины зияла пробоина. А возле трамвая на снегу лежали обезображенные, окровавленные трупы.
— Что это? — дрогнувшим голосом спросил Валицкий.
— «Что, что»!.. — ответил кто-то. — Снаряд в трамвай угодил, вот что…
По проспекту, завывая сиренами, неслись машины «Скорой помощи».
Валицкий почувствовал, что тошнотворный комок подступает к горлу. Он повернулся и быстро зашагал по направлению к Мойке. «Мерзавцы!.. — повторял он про себя. — Садисты!.. Негодяи!..»
Федор Васильевич не видел ни домов, ни встречных людей — только окровавленный, взрыхленный снег, только разорванные человеческие тела.
Наконец он добрался до своего дома. Медленно поднялся по лестнице. Привычно вставил ключ в замочную скважину. Открыл дверь.
— Это ты, отец? — раздалось из глубины квартиры.
Федору Васильевичу показалось, что он сейчас упадет. Ему хотелось броситься вперед на звук этого родного голоса, но ноги точно приросли к полу.
— Толя! Толенька, — неслышно произнес он. — Это ты? Вернулся?..
14
Прошло пять дней, как я была у мамы. Ей плохо, и большую часть дня она лежит в постели.
Сегодня утром Осьминин сказал мне, что после дежурства я могу пойти домой и, если будет необходимость, остаться там на ночь. О том, что мама в тяжелом состоянии, он уже знал.
Когда я была у мамы прошлый раз, из госпиталя сбежали двое наших больных — Суровцев и Савельев. Вышли на прогулку, которую им разрешил Осьминин, и не вернулись. Поднялся переполох. Сначала все думали, что они погибли — решили пройтись по улице и попали под обстрел. Но потом вспомнили, что в последние часы наш район обстрелу не подвергался.
Когда я пришла от мамы, Оля сказала, что перед побегом Суровцев искал меня. Потом меня вызвали к Осьминину. На столе перед ним лежал распечатанный конверт и рядом — согнутый пополам листок бумаги. Осьминин как-то странно посмотрел на меня красными от бессонницы глазами в сухо проговорил:
— Я никогда не читаю чужих писем. Но это, — он кивнул на листок бумаги, — обнаружили под подушкой на постели капитана Суровцева. Хотя письмо адресовано вам, я был вынужден распечатать конверт: исчезновение раненого из госпиталя — чрезвычайное происшествие… Можете взять.
Я почувствовала, что щеки мои порозовели. Схватила конверт и листок, хотела уйти, но Осьминин остановил.
