Словарь Ламприера - Норфолк Лоуренс (бесплатные версии книг TXT) 📗
Теперь он, сидя за столом, подписывал и датировал, подписывал и датировал, как автомат, невольно возвращаясь к своим былым волнениям и мечтам: сюжеты, герои и географические названия снова одолевали его после двухнедельного перерыва, в особенности Актеон, что совсем его не удивило, как и страх перед ним, собаками и распростертым ниц телом. И все же перо быстро скользило по беспристрастной бумаге: «Джон Ламприер, декабря месяца двадцать первый день 1787 года». Вот. Он поставил под этим свое имя. Стоило закрыть глаза и отвлечься, как перед ним снова вставала все та же картина — темнеющая гряда облаков в небе и мертвое тело отца под ногами. И все же теперь он чувствовал, что Калькбреннер был совершенно прав. Записать это все, выплеснуть из себя на бумагу — вот в чем состояла его задача, и теперь истинный смысл ее становился все ясней. Первоначальный оптимизм, окрылявший его, когда он в волнении шагал домой из кофейни, наперед предвкушая удовольствие и составляя планы, уже испарился, и его место заняло что-то более суровое и стойкое — возможно, решимость, так как работа оказалась тяжелее, чем он предполагал, и потребовала от него больше усилий и внимания к таким областям, о которых он прежде и не догадывался. То, что две недели назад началось как простой список имен, мест и событий, с тех пор странно разрослось, пустило во всех направлениях ростки и побеги, переплетшиеся между собой в причудливые узоры и петли, и теперь извивалось под кончиком его пера, словно клубок червяков на булавке. Оно глядело во все стороны, говорило на всех языках и обращало к нему ужасные лики, стоглазый Аргус, многоязыкий Вавилон, химероголовый каталог подлинных событий, превратившихся в сны, и живых людей, когда-то эти сны переживавших. Все они теперь мертвы. «Джон Ламприер, декабря месяца двадцать первый день 1787 года». Еще раз.
Уже на этой ранней стадии словарь превратился в таинственное существо, трепещущее бесчисленными искрами собственной жизни. Возвращение главных и побочных персонажей вновь и вновь заставляло обращаться все к тем же сюжетам, географические названия повторялись снова и снова, наращивая и расширяя свой смысл, одни события вторили другим, то взаимно подтверждаясь, то противореча друг другу. Это был не просто словник, а какое-то змеевидное чудище. Ламприер помедлил над статьей, где говорилось об Акрисии, злосчастном деде, который встретил предначертанную ему смерть в Лариссе, а до того посадил в ящик и бросил в море свою дочь и внука, попытавшись откупиться ценой их жизни от собственной гибели (о чем см. Даная), но они выжили и вернулись в Аргос, и внук присоединился к списку, куда входили также Адраст, союзник Тесея, Эгисф, любовник Клитемнестры, и Агенор, отец Кротопа, — цари Аргоса, каковым подобало бы стать и Персею, второму «я» Ламприера в пантомиме в Поросячьем клубе, в его перепаде ошибок. Персей спас Андромеду («Джон Ламприер, декабря месяца двадцать первый день 1787 года»), женился на ней с благословения Кефея и благодаря жене последнего, Кассиопее, но Аргос позвал его обратно. Аргос, город алтарей и узурпаторов, где Адмета воздвигнула храм Юноне, а Данай отнял власть у Геланора, откуда, возможно, и произошло имя Данаи. Точно он не знал. Это ради Адметы ученик Хирона принес пояс Ипполиты, и это опять же он, уборщик конюшен Авгия, возвратил Алкесту из загробного мира, способствовал годичному заключению Харона и усмирил Кербера, трехголового пса. Алкеста же вышла замуж за Адмета, который завоевал ее с помощью колесницы, данной ему изгнанным Аполлоном, его пастухом и хранителем… Адмет, Адмета. Данай, Даная.
Время от времени Ламприер словно отступал и наблюдал со стороны, как случайности и совпадения неторопливо связываются в истории, а те петляют и вьются, то распадаясь на фрагменты, то сплетаясь снова в цепи еще более удивительных событий. Оставив позади Ахерон, убийца Антея бросал вызов судьям загробного мира, среди которых находился и Эак, зачатый Эгиной после того, как Юпитер взял ее, приняв вид языков пламени, что напомнило Ламприеру еще раз о Данае, и все тот же герой, сын Алкмены (Буфаг, как называли своего прожорливого друга аргонавты), отломил один из рогов Ахелоя, речного бога, который сражался с ним сначала в облике змеи, затем быка, а затем однорогого быка, потому что второй его рог был отдан Копии, чтобы она наполнила его зерном, и Ламприер еще больше запутался, когда Юпитер взял один из рогов Амалфеи, вскормившей его козы, и отдал его нимфам. Второй рог изобилия? или тот же самый? — гадал Ламприер. А имел ли он какое-нибудь отношение к Агротере, жертвоприношению коз в Афинах, такому щедрому, что после него начинался голод? Вероятно, нет, подумал он и подписал статью «Агротера» наравне со всеми остальными, затем поставил дату — «декабря месяца двадцать первый день 1787 года». Наверное, ему нужен секретарь. Хоть он еще и не дошел до буквы «Э», рассуждения о рогах напомнили ему об Электрионе, который был отцом Алкмены и дедом ее близнецов, зачатых ею от мужа и, на протяжении трех ночей (что соответствовало ее знаку тройной луны), от другого, опять-таки от Юпитера, чьи усилия произвели на свет убийцу Ахелоя, то есть опять-таки… Да, рога. Электрион был убит рогами (кстати, Кератон… храм, целиком построенный из оленьих рогов) — коровьими рогами, рогами тех коров, которых дал ему Амфитрион. Одну из отбившихся коров Амфитрион пытался вернуть в стадо, швыряя в нее метательными снарядами, но один такой снаряд отскочил от ее рогов и пробил Электриону голову. Так Амфитрион стал царем Аргоса, а Алкмена — его невестой. Мало того, Электрион был сыном Андромеды, а его бабушкой была женщина, плававшая по морю в ящике, куда заточил ее Акрисий, пока ящик не выбросило на берег на Кикладах; то есть опять Даная. Ламприеру казалось, что она каким-то образом всегда оказывалась в центре всего, хотя словарю еще только предстояло дойти до нее. Даная.
Смерть Электриона представлялась Ламприеру невероятнейшим событием, но потом он вспомнил Эсхила, убитого ударом по голове черепахой, сброшенной пролетавшим над ним орлом, а затем — известное высказывание Капанея, что в Каппадокии хорошего оратора можно встретить не чаще, чем летающую черепаху. По-видимому, не кто иной, как Капаней, изобрел злосчастное искусство осады, оставив тем по себе немало памятников: Карфаген, о разрушении которого вопил в сенате Катон, Вавилон с его сотней бронзовых ворот и стенами в двести локтей высоты, сцементированными битумом, и наконец, величайший из всех — Александрия, где сожгли книги… Стук шагов на лестнице за его дверью. Это портной. Он так еще и не видел этого человека. Ламприер вернулся к своему монотонному занятию, подписывая и датируя уже готовые статьи.
По прошествии двух дней он тщательно проверил законченные страницы и выкроил время, чтобы написать еще две статьи, как ему было сказано. Он не удивился, когда обнаружил, что оставшееся после этих трудов название следующей статьи, витавшее над страницей, статьи, которая стала бы третьей, если бы он ее написал, было именем Данаи.
— Перебирайтесь через Лидию, вон туда. Ламприер проскользнул на указанное место.
— Очки! — Уолтер Уорбуртон-Бурлей, казалось, был рад встрече. Боксер хихикнул. Они сидели напротив него в карете. Было уже почти четыре часа, канун Рождества, и наступали сумерки. Уолтер продолжил обмен любезностями: Розали шлет вам свой привет. Септимус забрался внутрь, хлопнул дверцей и ударил кулаком по деревянной раме.
— Все, — коротко сказал он, и карета тронулась.
— Она передала мне его самолично, — неестественным тоном заявил Ламприер. Только Септимусу хватило такта не сделать удивленное лицо, наверняка зная, что это неправда.
— Так где же она? — с нажимом спросил Боксер.
— Все, — повторил Септимус — Она исчезла, вам известно? В прошлую субботу. Я заходил к ней, но ее уже не было. Впрочем, у меня есть для вас сувенир. — И он полез в карман. Это оказался один из ножных браслетов. Ламприер увидел перед собой кожу и бирюзу, ее белую лодыжку, привязанную к столбику кровати.
