У града Китежа(Хроника села Заречицы) - Боровик Василий Николаевич (версия книг .txt) 📗
А огонь-то, как петух, потряхивал красным гребнем, и густой дым стлался по Керженцу.
Всю сознательную жизнь Федор Федорович был уверен в своем счастье. Когда оно от него отвернулось, в отчаянии он предал огню большую часть своего капитала и после пожара серьезно занемог. Вместе с ним, точно сговорившись, слег и его подручный в преступных делах Алексей Павлов. Оба не подымались с постели.
И как-то Федор Федорович неожиданно объявил:
— Поеду к Алексею.
— Куда ты, родимый?.. — останавливал его Иван. — Умирать, што ли, бежишь из дома?
— Не хнычь, ступай, скажи, штоб закладывали Гнедка… Да пускай накинут сбрую праздничную и бубенцы.
Когда Алексею передали о приезде нежданного гостя, он не поверил, пока не увидел на пороге Федора Федоровича.
— Болеешь? — крестясь, спросил Инотарьев.
— А ты, Федор, разве на ногах? — тяжело приподымаясь на кутнике, удивленно прошептал хозяин дома.
— На ногах… к тебе приехал… просить прощения. Умирать собираюсь… А пока не отошел, — болезненно-устало сказал Инотарьев, — дело до тебя имею. Выгони-ка всех из избы-то.
Жена Алексея удивилась требованию Федора Федоровича. Выходя безмолвно последней, прикрыла за собой дверь и заплакала.
— Мне нет моченьки, — сказал Инотарьев. — За грехи нас с тобой господь бог карает… Виноваты мы, Алексей, перед господом… виноваты… во спасение твоей и моей души я решил купить колокол на церкву, — може, нас господь бог услышит. Так-то мы не докричимся до него.
— А ну как он не ко времени оглох?
— Может ли это быть?.. Ну так, поди, чай, только деньги пропадут, а мы с тобой все равно гибнем, гореть пойдем в ад кромешный, чертям на потеху… — так, заикаясь от внутренней дрожи, говорил Федор Федорович, не спуская глаз с давнишнего своего друга.
— Коли эдак, завтра бы нужно послать выборных в Нижний, — согласился Алексей. — Привезти колокол, повесить и ударить… Пускай услышали бы все на Лыковщине… што мы с тобой еще живы… — При этих словах слезы замутили Алексею глаза.
Обратно гость сам уехать не мог.
— Кротостью своей господь бог обезоружил меня. Силы во мне больше нет… Везите меня скорее домой! — властно кричал Инотарьев. — Домой!.. — Он упал с лавки на пол и, лежа посреди избы, стонал: — Жить хочу… жить!.. Слышите!..
Федор Федорович чувствовал приближение своего конца. «Она, смерть-то, словно сходной водой обливает мое огненное сердце», — жаловался он. Ему казалось: к его кутнику, в иные дни, подступало все прошлое. В забытьи он видел: сын увлекает его в ад, Ивану помогают заречинские люди, протягивают к нему руки, хотят кинуться на Федора Федоровича. Эти видения он даже полюбил. Временами, открывая глаза, смеялся: «А-а-а, взять-то и не можете». И снова видел перед собой ту же избу, закрывал глаза, а его неотступно одолевали призраки. Из щелей бревен катились сверкающие слезы. То вдруг посреди избы во весь рост вставал убитый им горный «краснотоварник». В руках у него острые, длинные иглы, похожие на зубья железных вил, и он больно ими колол Федора Федоровича, колол и смеялся. А за спиной «краснотоварника» прятались маленькие круглолицые ребята; приближаясь к кутнику, они старались поднять Федора Федоровича, а силы-то у них не хватало. В такие моменты он вскакивал, но, обессиленный болезнью, падал, полз к окну и бормотал:
— Жить, жить хочу!
Как-то он свалился с кутника: воздуха, слышь, ему недоставало, дополз до окна, открыл створочку. День тот был душный. Гроза надвигалась. Всей своей тяжестью Инотарьев навалился на подоконник и неподвижно глядел на реку, на лес. И на щеках его оседали в морщинах слезы. Он не дрогнул, когда над заречинским порядком, извиваясь, сверкнула молния, раздался оглушительный гром и надвинувшаяся темная туча обливала Заречицу, как из ведра, ливень закрыл перед Инотарьевым реку, лес. Моментами подхваченный ветром дождь пускался точно вскачь, хлестал по лицу высунувшегося из окна Федора Федоровича. Налетевший порыв ветра страшной силы на глазах у него надломил возле его дома старый дуб. Но вот прошла туча, задетый хвостом ветра дуб стал не тот, притих. Пробилось солнце — и от избытка света вокруг все заулыбалось, солнечная теплота коснулась инотарьевской щеки, и он впервые почувствовал — его дни сочтены. После пронесшегося урагана Федора Федоровича то и дело поднимали с пола. Приходя в сознание, он уверял сына:
— Нет силы такой — заставить меня землю променять на небо!
Умирать ему было нелегко. К больному каждый день приходил лыковский знахарь — Фома Кирикеевич. Глядя на Федора Федоровича, он про себя думал: «Хорошо ты пожил. Чего тебе еще? Смолоду досыта ел хлеб, имел лучших коней, выездную сбрую и больше всего в жизни любил „показаться“».
Когда Федор Федорович похоронил жену, сыну Ивану исполнилось только десять лет. После смерти жены Федор Федорович чаще пускался в разгулы. Он очень любил жену. Покорная была женщина. Она всю жизнь молилась за его грехи.
Смерть жены будто притиснула его к земле. Он меньше покупал лесу, больше пил. Сплавит, бывало, плоты и гуляет по Лыскову. Вернется зверем, замучает всех работой и сам не выходит из лесу. Потом Федор Федорович перестал совсем ходить и на торги. Иногда пошлет сына узнать цены на лес. Молодого Ивана Инотарьева видели и в лесу, и на реке, и у пристани. Одет он был всегда плохо. «Будешь, — говорил Федор Федорович, — гулять с девками, одену тебя». Так и поступил: присмотрел сыну Пелагею и купил ему тогда лисью шубу.
Спустя неделю после свадьбы Федор Федорович и почувствовал себя плохо. «Дьяволы раздирают мою грудь!» — кричал он.
После одного такого припадка он как-то в сумерках подозвал сына:
— Принеси-ка мне, Иван, подголовник с расписками… Я умираю… — шепотом добавил он.
— Што вы, тятенька, живите, — умоляюще сказал, приближаясь к отцу, Иван.
— Довольно пожил… Смерть моя пришла, Иван… Вон она стоит, видишь?.. — Федор Федорович указал рукой в угол избы. — Зелья-то от смерти нет ведь? Топором-то ее не оглоушишь. Ей воля дана, воля, Иван, больше, чем человеку с деньгами. Ступай-ка скорее, — строго наказал Федор Федорович, — за кладезом-то. Слышишь, что я тебе баю?!
Иван принес отцу подголовник. Инотарьев усадил сына возле себя на лавку и заставил читать расписки должников.
— С кого тебе спросить долг — я скажу.
Иван стал перечитывать обязательства. Федор Федорович только повторял: «С этого не бери… Этому бог простит… С этого не надо… Рви бумагу…» Когда уменьшилось число расписок, он нет-нет да и остановит Ивана. Протянет ослабевшую руку, ухватит сына за штанину, долго молчит, потом решительно наказывает:
— С этого возьми… Не станет платить, больше раза не напоминай.
Сын несколько раз порывался остановить отца, сказать — неразумно так поступать с деньгами. Но он все еще боялся старика. Когда Иван нарвал расписок почти в уровень с кутником, Федор Федорович взял короб в свои руки, сам выбрал несколько расписок, подержал в руках и смял.
— Наверное, ты и этим простишь, — сказал он. — Хватит тебе наличных, и сам умей приобресть. Но помни, Иван, честью денег не наживешь… — С этими словами он потянулся к оставшимся распискам, забрал их В свои цепкие руки и изорвал. — Жги! Все жги… Это — зло, мой грех, Иван… Теперь принеси-ка ты мне из кладовки материн китаешный сарафан. Родительница твоя уж больно любила его.
Сын тяжело поднялся с лавки. Ему жаль было и умирающего отца, но не менее было жаль расписок, валявшихся у него в ногах. Отец их нарвал больше чем на сорок тысяч. Когда Иван вернулся с материным сарафаном, Федор Федорович повеселел:
— Мать-то одевала его только в годовые праздники… Пуговицы-то, пуговицы-то как сверкают, а гарус-то каким огнем горит! Повесь-ка ты его, Иван, на печь. Мил мне этот сарафан. Я берег его всю жизнь. Твоя мать в нем со мной под венец шла. Смотри, смотри, полотнищ-то сколько в сарафане! Какие душки-то у него! Ах, Агафья, Агафья… Умираю!.. Уми… — Федор Федорович закинул голову, потянулся, тяжело вздохнул…
