Украденные горы (Трилогия) - Бедзык Дмитро (читать книги без сокращений .TXT) 📗
— Мы к вам с жалобой, пан граф, — ответил Василь, превозмогая буханье сердца в груди. — Полковник Осипов, как говорят наши сельчане, не царский слуга, он, словно гонведовский офицер, вешает наших людей. Вот прочитайте, прошу вас, пан граф. — Василь взял у Гнездура вчетверо сложенный лист бумаги и передал его Бобринскому.
Граф развернул бумагу, положил перед собой на стол и, хмурясь, стал читать. Бумага была написана каллиграфическим, четким почерком, но на такой смеси русского языка с малороссийским, с таким множеством твердых знаков и ятей, что граф с трудом разобрался, о чем шла речь. Но все же разобрался. Ему стало ясно, сколь тяжкий проступок против русского императора совершил полковник Осипов. То, ради чего терпят муки в австрийском концлагере Дмитрий Марков и десятки тысяч других москвофилов, негодяй Осипов грубо растоптал сапогом солдафона. Какой позор, ах какой позор для царского престола! Ведь смерть Илька Покуты перечеркнула длительную трудную борьбу галицийских русинов за присоединение Прикарпатья к русскому трону. За эту бесстыдную дискриминацию москвофильской идеи Осипова следовало бы повесить…
«И, однако же, не повесишь, Георгий Александрович, — шепнул с глумливым смешком внутренний голос Бобринскому. — Не повесишь, граф, потому что сам же ты намекнул Осипову, как следует действовать, дабы сберечь поместье от мужицкого разгрома. Не повесишь и потому, что сам претендуешь на лемковские горы…»
— Вы, милые мальчики, сами писали эту жалобу? — подняв голову от бумаги, спросил Бобринский.
Подкупленные ласковым тоном, ребята не могли сдержать улыбку. Им было лестно сознаться, что писали они вдвоем, но сделали это якобы под влиянием односельчан, которым жаль газды Покуты, доброго и честного человека, — он ведь не о себе заботился, обо всей громаде.
— По нему, пан граф, — закончил дрогнувшим голосом Василь, — все село плачет. Он, прошу пана, всю как есть жизнь ждал царя, а пришли недобрые царские слуги и его за это повесили.
— Хорошо, ребята. — Графу надоела наивная детская болтовня, и он решительно поднялся. — Все ясно. Полковника Осипова мы накажем. Сурово накажем. Можете идти.
— А земля, поля панские как? — в один голос спросили ребята.
— Люди ждут помещичьей земли, — заволновался Василь. — На дворе весна, пан граф, пора сеять…
«Ах ты мужицкая образина, — выругался мысленно Бобринский. Ему невольно вспомнилась сцена бунта в пятом году, когда в его имение под Елисаветградом ворвалась зловещая толпа, вооруженная вилами да косами. — Мал щенок, а за пятки хватает. От таких вот тогда я в окно прыгнул…»
Однако граф сделал вид, что его рассмешили их настойчивые притязания.
— Смотрите, какие хозяева нашлись! Пора сеять, говоришь? Да разве вам об этом думать надо? А учиться за вас кто будет? — Граф встал перед ребятами и серьезно посмотрел на них. «Дай этим сметливым паренькам образование и воспитание соответствующее, — подумал он, — заложи в их души веру в нашего бога и в наши идеалы, и из них выйдут преданные сыны и защитники русского престола, своеобразные янычары императора всея великой Руси». — Хотите, мальчики мои милые, учиться? — уже вслух спросил граф, обдавая просителей теплом своих смеющихся глаз. — Или, может, вас к земле тянет, к мужицкой работе?
Учиться? У Гнездура с Юрковичем екнули от радости сердца. Учиться, пан граф? Боже, да ведь с этой жаркой мечтой они и во Львов приехали! Жалоба жалобой, а мысли об ученье их никогда не оставляли. Подадут губернатору жалобу на полковника, тогда и за ученье! Школ во Львове немало, найдется в них парта и для двух ольховецких лемков. Правда, негостеприимно встретил их Львов: день за днем выпрашивали они аудиенции у генерал-губернатора, а когда графские часовые прогоняли их от дверей дворца, они бродили по городу в поисках «счастья», вымаливали черпак похлебки в благотворительных кухнях, а как стемнеет, спешили на вокзал, чтобы где-нибудь в уголке найти себе до утра местечко на холодном цементном полу. Так и прошла нескончаемо долго тянувшаяся неделя тяжких скитаний.
И вдруг мальчишечьи надежды оправдались. Бог услышал их молитвы. Граф Бобринский не только принял жалобу, но и обещал наказать Осипова, а сейчас спрашивает их, не желали бы они учиться.
— Мы, пан граф, только про то и думаем, чтобы учиться, — вырвалось у Василя.
— Но у нас денег нет, — пожаловался Гнездур. — Последний куферок [24] у нас украли.
— Наш царь, белый, славянский, из своей казны вас выучит, — пояснил Бобринский, повторив свои собственные слова из негласного письма, с которым, через Маркова, обратился к галицийским русинам перед самой войной. — Выучит, лишь бы только верно ему служили. Так как же, ребята?
Приятели не в состоянии были вымолвить ни слова, настолько они были потрясены обещанием графа.
— Напишите отцу Василию, — приказал граф адъютанту. — И дайте этим молодцам, кроме адреса в приют, по рублю на мелкие расходы. Ну, а теперь до свидания, будущие студенты. Желаю успеха.
Вот и дождались счастья! Мы живем в общежитии, имеем чистую постель, чистое белье и даже новые костюмы. Нас кормят вкусными вещами, какие я ел у мамы лишь в большие праздники. Главное — нас учат! Из нас, русинов, хотят сделать, как говорит наш главный наставник отец Василий, истинно русских людей. Русский язык, историю и географию учим ежедневно, поем патриотические песни через день. Пока что учим «Боже, царя храни», тот гимн, который учили и в Бучачской бурсе. Наши, крестьянские песни отец Василий не советует нам петь, не советует также и между собой говорить по-нашему, ибо наш язык, как он говорит, некультурный и на нем будто бы не научишься ничему хорошему. Мы узнали от отца Василия, что на нашем языке разговаривают пастухи и простые мужики, а все ученые чураются его. Я подумал про себя, что отец Василий незнаком с нашим краем и не знает дяди Петра, лемковского профессора и ученого. Потому и говорит так. Вообще у меня все перепуталось в голове, с новой речью, обязательной на уроках, никак не слажу, путаюсь. И только как вырвемся из школы на львовские улицы, не стесняемся с Гнездуром разговаривать по-своему, на нашем родном, лемковском языке.
Тайком от отца Василия мы смеемся над ним, над его длинными волосами, что спадают на плечи, над широкой рясой, в которой он похож на старую бабу, над черной кудлатой бородой, которая закрывает всю грудь и даже большой золотой крест. Мы с Гнездуром знаем, что над православным священником грех смеяться, что все, о чем он говорит, святая правда и что царя, который дал нам такую беззаботную жизнь, надо любить больше, чем отца с матерью, но, когда мы с Гнездуром вырвемся после обеда из приюта, мы не знаем удержу и хохочем, будто нам обоим кто-то невидимый щекочет пятки. Ну как не рассмеяться, глядя на все штуки, которые выкидывает затейник Гнездур? То он закатывает под лоб глаза, как это делает отец Василий, когда говорит про божье величие и царево всемогущество, то скривит страшную рожу, говоря о врагах царя, которых надо истреблять начисто.
— А кто эти враги царя? — спросил я однажды у отца Василия, воображая, что он покажет на портрет Франца-Иосифа, которого мы, на смех, повесили вверх ногами под портретом императора Николая II. Оказывается, нет. Приказав снять и поставить в угол австрийского императора, отец Василий сказал, поглаживая бороду:
— Вы еще слишком малы, чтобы разбираться в государевых врагах, но настанет время, когда вы, дети мои, поймете, что наибольшие царские враги — социалисты, те, которые бунтуют против императора, и еще те… — отец Василий сделал паузу, чтобы передохнуть.
В классе стало тихо. Все зорко следили за белой пухлой рукой священника, которая сползла с бороды на поблескивающий крест, словно последнее слово пряталось там, под золотым распятием.
— И еще есть царевы враги, — произнес наконец отец Василий, — которые распяли нашего спасителя Иисуса Христа.
