Необыкновенное лето - Федин Константин Александрович (лучшие книги .TXT) 📗
– Как же это ты в русских водах заграницу раскусил?
– А вот так. Русские-то кораблики на севере нонче под английским флагом гуляют.
– Ну и что же?
– Да то-то что! Англичане весь рейс в кают-компании виску тянули да сигарками баловались. А нашего брата – без разбора, что мужика, что офицера – как в Мурманске свалили в трюм с тухлой треской, да так до Архангельска не дали нос высунуть.
Штабист мягко развёл руками:
– Да, конечно. Беда, что иной готов год просидеть в трюме с треской, лишь бы стряхнуть большевиков.
Дибич покраснел и, видно, нарочно долго пересиливал себя, чтобы сказать тише:
– Я готов бы тоже посидеть в трюме, не знаю сколько, лишь бы сорвать с наших судов чужие флаги.
– Хотелось бы, – вздохнул штабист. – Да беда, европейский мир никогда не согласится признать Советы. Власть в его представлении – дело преемственное.
– Он признает любую власть, которая будет платить ему царские долги, ваш европейский мир, – сказал Дибич.
– Почему, однако, мой? Уж скорее – ваш, раз вы так долго… проживали в Европе.
Дибич смолчал. Помор изредка обмеривал соседей коротким зорким взглядом.
– Посмотрел я на тех, которые готовы хоть в трюме, лишь бы не с большевиками, – сказал он не спеша. – На набережной Двины год назад английских добровольцев белогвардейцы хлебом-солью встречали. Шпалерами по всему Архангельску войска выстроили. Все правительство Чайковского на мостки вышло: добро пожаловать! Поелозьте, дорогие гости, поелозьте!
– Ты говоришь, англичане без разбора всех русских в трюм сажают, – сказал штабист, будто размышляя наедине с собой. – Но мы сами себя в этом смысле уравняли. Мы же вот лежим в одной палате – командиры и… не командиры. Европейцы думают – это в русском обычае. Ну и валят в одну кучу… Только трудно поверить, будто они не отличают офицеров.
– А вы поверьте, – словно нарочно спокойно ответил помор, – я говорю, что своими глазами видел. Англичане открыли артиллерийскую школу для белогвардейских офицеров. Поставили всех на положение солдат. Сержант английский бьёт русского офицера – и ему ничего.
– Ну, батенька! – осадил рассказчика штабист и даже поднялся в постели.
– И очень хорошо, – сказал Дибич, снова наливаясь кровью, – и черт с ним, что сержант бьёт русского офицера! Потому что это не русский офицер, если он зазвал иностранцев усмирять свой народ. Черт с ним! Ему мало сержантской пощёчины!
– Позвольте, товарищ Дибич, – воззвал штабист, спустив ноги с кровати.
Сумки под глазами почернели, он точно укоротился, когда сел, рыхлые щеки отвисли, лицо стало больше.
– Сами-то вы разве не русский офицер?
– Нет! – крикнул Дибич. – Я – не русский офицер! Я не тот русский офицер, которых обучают английские сержанты! Я…
– Да всё равно не откреститесь. Разве вы не так же, как те офицеры, от которых вы отрекаетесь, разве вы не давали одной с ними присяги?
– Присяга?
Дибич вскочил с постели. Запахнув коротенький, выше колен, горохового цвета халат вокруг худого тела и оставив на животе скрещённые длиннопалые бледные руки, он стоял босиком среди палаты, дрожа, поворачивая голову на тонкой голой шее то к штабисту, то к помору.
– Присяга? Кому? Строй, которому я присягал, не существует. Это освобождает меня от присяги ему. Армия, которой я присягал, не существует. Это тоже меня освобождает. Остаётся отечество, да? Земля отцов? Родина? Так я верен присяге своей родине. Эта присяга заставляет меня изгонять из пределов родной земли всех, кто на неё посягает. Эту присягу я готов выполнить. Но этим занята сейчас не та армия, которая привечает иностранцев хлебом-солью за то, что они бьют по морде её офицеров. И кажется…
Дибич сдержал раззвеневшийся свой голос, отошёл к кровати, язвительно досказал:
– …кажется, вы, товарищ командир, принадлежите к другой армии, если не ошибаюсь…
– Не отказываюсь, не отказываюсь, – несколько присмирел штабист. – Да ведь нельзя добиться, чтобы у нас все полтораста миллионов одинаково думали. Иностранцы помогают своим единомышленникам, естественно. Мы ведь говорим об интернационале? А что это, как не наши иностранные единомышленники?
– Мы своего достояния нашим единомышленникам не сулим и не дадим.
– Это собственное моё дело, – хмуро сказал помор.
Он сидел на своей койке, широко расставив колени и придавив их громадными кистями рук, которые казались почти чёрными на бумажных, не по росту тесных кальсонах.
– Моё дело, как я рассядусь у себя дома. Кого под кивоты посажу, а кого в заклеть пихну. Дом свой я от дедов наследовал, они мне его под стрехи вывели и кровью отстояли. Нет мне указчика, как его содержать! Коли я кого позвал зачем – будь гостем. А сам ко мне кто сунулся – ну, не посетуй, если я тебя твоим пречистым ликом да в назём… Всякий заморский шарфик меня принижать станет? Да я лучше кору с деревьев глодать буду, а пока земли своей не очищу, не успокоюсь.
– Ну и гложи, если тебе по вкусу, – сказал штабист, суетливо укладываясь в постель.
– Да мне не по вкусу, – обиделся помор, – кора кому по вкусу? Я говорю – я дом свой сам буду устраивать, и лучше на погост, чем под пришлого сержанта…
Разговор по виду кончился ничем. Но спустя день Дибич послал Извекову короткую записку и потом нетерпеливо ждал, как он отзовётся.
Кирилл влетел в палату частой своей поступью, остановился, мигом оглядел всех обитателей, закинул руку за голову и потрепал себя по затылку. С крайней койки у окна улыбался навстречу совсем не тот Дибич, которого Кирилл откачивал у себя в кабинете валерьянкой. Это был скорее прежний Дибич – батальонный командир, читавший выговор рядовому Ломову в недостроенной фронтовой землянке. Впрочем, и от того старого Дибича этот отличался не только своей, ещё не изжитой, худобой, но словно бы облегчённостью всего выражения лица, казавшегося в эту минуту даже беззаботным.
– Здорово вас отремонтировали! Прямо хоть в строй!
Извеков сказал это в полный голос, без обычной оглядки на незнакомых больных, с какой входят в палаты гости.
– Я и думаю, не пора ли в строй? – улыбаясь, ответил Дибич.
– Ого! Но всё-таки не рано ли? Неужели у вас все в порядке? Позади-то, можно сказать, голгофа!
– Неделя, как гимнастику начал. Вчера вот этот стул за ножку выжал.
– За заднюю или за переднюю?
– За заднюю.
– Ну вот, когда за переднюю выжмете, тогда и выписывайтесь.
Они громко посмеялись. Что-то молодое, как шалость, соединило их в болтовне, и они впервые ощутили себя ровесниками – стали говорить друг другу, где кто учился, вспомнили чехарду на переменах, и как состязались поясными металлическими пряжками (кто выбьет глубже насечку на ребре пряжки), и как мерились силой (кто из двух, поставив локти на стол и взявшись накрест пальцами, пригнёт руку соперника к столу), и Кирилл вдруг выпалил:
– А ну, давайте потягаемся!
Он присел на кровать против Дибича.
Неудобно нагнувшись, они сжали друг другу пясти и упёрлись локтями в матрас. Дибич упрямо противился, побагровел от натуги, но постепенно рука его клонилась, и потом он сразу уронил её на постель.
– Я говорю – рано выписываться, – весело сказал Кирилл и обернулся к больным: – Кто хочет помериться?
– В лазарет за лёгкими лаврами? – усмехнулся штабист.
– Не знаю, за лёгкими ли. Вот вы, пожалуй, пересилите, – сказал Кирилл архангелогородцу.
Помор ответил не сразу, будто подбирая в уме слова.
– Против двоих давайте, что ли, – буркнул он смущённо.
– Товарищ Дибич, покажем ему!
Вдвоём они сложили вместе правые руки – Кирилл и Дибич – и поставили локти на тумбочку перед койкой помора. Тот занял место напротив, захватил обе кисти противников в свою вместительную тёплую длань и, как железным воротом, шутя припечатал их к тумбочке.
Кирилл увидел на распахнутой его груди татуированное сердце, пронзённое стрелой.
– Матрос? – коротко спросил он. – Как фамилия?
Помор качнул головой:
