Необыкновенное лето - Федин Константин Александрович (лучшие книги .TXT) 📗
– Ну, конечно, где нам тягаться с тобой по части революции! – шутливо сбормотал Цветухин и остановил себя, и тотчас увидел, что поздно жалеть, потому что Извеков сразу же, как подсказку, перехватил его слова:
– Да, я читал. Вы, оказывается, участвовали в революции? Вы какой партии?
Александр Владимирович снова выдержал достойную паузу:
– Я никогда не принадлежал к партиям.
– Но были в подполье?
– Нет, – сказал Пастухов решительно.
– Это утка? – спросил Извеков.
Пастухов немного спал с лица. Отыскивая поворот разговору, он приметил раскаяние Цветухина, тотчас смыл ладонью со своих губ недовольство и неслышно засмеялся.
– Эмбрион утки. Преувеличение. Меня вместе вот с Егор Павлычем охранка подозревала в распространении ваших листовок, товарищ Рагозин. И это все. Вы ведь, кажется, печатали листовки?
– Вы были арестованы? – в свою очередь, спросил Рагозин.
– Нет, обошлось допросами.
– Но всё-таки, значит, пострадали?
Рагозин внезапно расхохотался. Все недоумевали. Он хохотал и хохотал, вытирая кулаком слезы, так искренне, что рассмешил Аночку, и тогда все заулыбались.
– У меня такой день, – качал он головой. – Ко мне всегда приходят пострадавшие от Рагозина. А нынче, кто ни придёт, оказывается – пострадавший за Рагозина. Везучий этот Рагозин!
Он вдруг серьёзно посмотрел на Кирилла:
– Один ты, видно, не пострадал ни от меня, ни за меня.
– Тут ты можешь быть спокоен, – так же серьёзно отозвался Кирилл и обратился к Пастухову: – Мне интересно, вы действительно не находите ничего революционного в работе студии?
– Ничего, – с чувством реванша отрезал Александр Владимирович. – Обыкновенный кружок начинающих любителей. Тот же занавес, те же ходули. Только что нет своего театра, где играть.
– Ну и союзничка вы себе отыскали! – прищуриваясь на Цветухина, опять засмеялся Рагозин.
– К сожалению, я ошибся, – с негодованием ответил Егор Павлович.
– Я обещал поддержать твою просьбу о деньгах, а вовсе не твои принципы.
– Александр Владимирович! – с горячей болью вырвалось у Аночки. – Уж лучше бы вы молчали!
Она вся устремилась вперёд, сжав крепко руки, будто удерживая себя, чтобы не вскочить. Кирилл, взглянув на неё, резко отошёл от стола и пристроился на подоконник, наблюдая оттуда Пастухова, который тотчас распалился:
– Почему я должен молчать, если меня спрашивают? Я размышлял о судьбах искусства никак не меньше Егора Павлыча и вправе высказать свои убеждения. Егор Павлыч говорит о вечном движении, о зеркале жизни. Но вечное движение существует только в головах доморощенных изобретателей perpetuum mobile, а вон возьмите «Зеркало жизни» – там показывают «Отца Сергия»… Что покажете вы в своём театре? Шиллера? И это революция? Уж если революция, то выходите на городскую площадь, на улицу. Сооружайте струги, пусть ватаги Степана Разина проплывут по Волге, а народ будет смотреть с берега, как разинцы выдёргивают царских воевод вместо парусов и топят в реке изменников своей вольнице.
– Ты сочинишь нам тексты для такого зрелища? – вставил Цветухин.
– При чем здесь я? Ведь это ты претендуешь на переворот в искусстве. Я считаю – были бы таланты, а зритель будет счастлив без переворотов.
– А почему бы вам, правда, не сочинить для студии революционную пьесу? Таланты, наверно, найдутся, – сказал Извеков.
– Мы уже просили Александра Владимировича, это было бы замечательно! – порывисто обернулась к нему Аночка.
– В самом деле, – в голос ей вторил Кирилл, – если мы уговорим Петра Петровича субсидировать студию, будут и средства на хорошую постановку.
– Вон он где, союзник-то! – сказал Рагозин. – Тратить народные деньги на журавля в небе меня не уговоришь.
Аночка быстро привстала.
– Но вы же слышали – мы совсем не журавль! Обыкновенная любительская синица в кулаке Егора Павловича!
– И синица меня не уговорит, – улыбнулся Рагозин.
– Ведь все так просто! – воскликнула Аночка, оборачиваясь к Кириллу, уверенная, что найдёт опору. – Представление о каком-то журавле получается оттого, что спор поехал бог знает куда! Зачем спорить о том, что когда-то будет с искусством или чего с ним не будет? Будущее всякий видит по-своему. А вы посмотрите, что сейчас уже есть, и все станет ясно. Есть совершенно новый молодой театр. Это можно сказать без скромничанья.
– Красноармейцам ваш театр понравится? – спросил Рагозин.
– Конечно!
– А на фронт вы с ним поедете?
– Конечно! Егор Павлович, поедем ведь?
– Это одна из наших целей! – тотчас подтвердил Цветухин.
– Да я просто убеждена – если вы посмотрите, как мы репетируем, так сразу и дадите денег!
– Непременно даст! – весело выкрикнул Кирилл.
Рагозин нахмурился на него, сказал тихо:
– Ты меня в это дело вштопал, так теперь я уж хозяин: на ветер деньги пускать не намерен.
– Честное слово, я ни при чем, я только проголосовал за тебя со всеми… И ты вникни хорошенько, дело не пустяковое. (Кирилл опять подошёл к столу.) Товарищ Пастухов нам не ответил, поработает ли он для революционного спектакля?
– Пока меня ещё не осенило подходящей темой, – ответил Александр Владимирович любезно.
– А если мы вам подскажем?
– Подскажете… замысел?
– Да.
– Вероятно, не подскажете, а… закажете?
– Назовите так.
– Замысел художника – это его свобода.
– На вашу свободу не посягают. Но не найдётся ли в её пределах нечто такое, что понравилось бы молодому театру? Ведь ваши прежние пьесы кому-то нравились?
– Они нравились публике.
– Надо думать, вы немного зависели от того, кому нравились. Сейчас явилась другая публика.
– Вы хотите сказать – я теперь буду зависеть от вас?
– Очевидно, если ваши новые труды понравятся новой публике.
– Устанавливая зависимость, вы меня лишаете свободы.
– Это прежде всего касается ваших бывших заказчиков, которых я лишаю свободы ставить вас в зависимость.
– И берете эту свободу себе?
– Она мне принадлежит. Это – мой вкус.
Пастухов слегка передёрнул плечами и проговорил с той наставительной интонацией, в какой преподносится басенная мораль.
– Это было больше десяти лет назад. Я был новичком в искусстве и довольно много ходил по разным кружкам и собраниям. Однажды меня привели на совещание редакции «Золотого руна». Хозяином его был известный и вам Рябушинский. Чем-то он был рассержен и заявил примерно так: «Я вполне убедился, что писатели то же, что проститутки – они отдаются тому, кто платит, и если заплатить дороже, позволяют делать с собой что угодно…»
– Ну, вы великолепно поддерживаете меня! – перебил Извеков.
Пастухов испытующе помедлил.
– Ведь вы не хотите сказать, что ваш взгляд совпадает с Рябушинским?
– Я хочу сказать, что мы вас освободили от рябушинских!
– Благодарю вас. Позвольте мне воспользоваться освобождением.
– Пожалуйста, – сказал Кирилл, поворачиваясь к Цветухину. – Это значит только, что искусство революции будет жить без особого расчёта на вас. Думаю, оно обойдётся.
– Я надеюсь тоже, – отозвался Цветухин.
– А я думаю, – заявил Рагозин, вставая, – пока такие дискуссии продолжаются, моим финансам вступать в игру рано.
– Может быть, сегодня рано, а завтра поздно, – сказал Кирилл. – В помощи отказывать мы не имеем права. Надо различать, что – наше и что не наше. Столкуемся с клубом, в котором студия занимается, и если дело за деньгами, деньги найдутся. Ты зайдёшь ко мне, Пётр Петрович?
Он поклонился так, словно предназначал поклон одной Аночке, следившей за ним благодарно и строго, и ушёл, вдруг будто спохватившись, что у него расстегнут воротник рубашки, и неловко прилаживая его на ходу.
Прощание с Рагозиным вышло суховатым. Пастухов направился из кабинета первым, обиженный и недоступный, до самой улицы не обернувшись на своих молчаливых спутников.
У дверей, посторонившись от прохожих, все трое по очереди взглянули друг другу в глаза. Пастухов спросил, как будто в смущении:
