Взыскание погибших - Солоницын Алексей Алексеевич (лучшие книги .txt) 📗
Марфа всегда любила детей. Матушка-игуменья заметила, что, помимо своего основного послушания, сестра Марфа работает еще в доме сирот — стирает, моет и убирает там. И со временем ее перевели туда.
Любовь Марфы к детишкам расцвела. Ей не суждено было родить ни одного ребенка, хотя у нее могла быть большая семья. Но Бог дал ей такую семью, какой нет ни у кого из мирян, — она стала матерью для всех детей сразу.
Паша и Варя тоже стали ее детьми. Они выросли в монастыре, окрепли. Когда монастырь закрыли, они уже были рясофорными послушницами.
Глава шестая
Татьяна — сестра Епистимия
Ту монахиню, которая сидела в трюме баржи слева от Прасковьи и Варвары, звали Епистимией. Она несла послушание воспитателя сиротского дома и библиотекаря.
Сестра Епистимия понимала, что пришел ее последний час. Если будет им спасение, то не земное, а небесное. Умереть вместе с сестрами, претерпев мучения от гонителей христиан, как первые мученики за веру Христову… какой еще земной конец жизни может быть лучше?
Вот только умереть нужно достойно. Помоги, Господи!
Вода поднялась уже до колен, и Епистимия перестала поджимать под себя ноги, зная, что скоро в воде окажется все тело. Когда вода будет заливать лицо, дыхание прекратится само собой, и надо быть готовой к этому.
Ей вспомнилась картина Флавицкого «Княжна Тараканова».
Сколько муки на лице этой красивой молодой женщины! Екатерина Великая заточила авантюристку в Петропавловскую крепость, потому что жила во время дворцовых переворотов, когда власть держалась на острие шпаги какого-нибудь героя, вроде Алексея Орлова.
И Октябрьский переворот не был романтическим подвигом героев. Власть валялась в пыли, словно никому не была нужна.
Государственную державную Россию расшатали, растащили по своим партиям и группочкам либералы, которые кричали, что отсталую Россию необходимо вытаскивать на столбовую дорогу европейской цивилизации. Это они заставили государя отречься от престола, они совершили Февральскую революцию и создали бездарное Временное правительство. Они в конечном счете привели к власти большевиков.
Достоевский говорил, что либералы погубят Россию. Так оно и случилось.
Сестра Епистимия слишком хорошо знала либералов. Ее отец, Игнатий Аристархович, и был как раз известным самарским либералом, и не без знакомств с прогрессивными деятелями в Петербурге и Москве.
Внешне он был импозантен, в молодости даже красив. Густые, до плеч, волосы, холеные бородка и усы, орлиный нос, большие, с маслянистым блеском, глаза — он был похож на артиста или поэта. Одевался Игнатий Аристархович тщательно и со вкусом, всегда носил идеально свежие рубашки.
Оратор он был превосходный. Ему бы в Думе выступать, а не в губернском суде, защищая интересы мещан, иногда купцов, иногда простого люда. Коньком Игнатия Аристарховича был психологизм. Он всегда старался подать дело так, чтобы «обнажить язвы нашего замшелого общества», как он выражался.
Конечно, он мечтал о таком процессе, который «тряхнул бы Россию» — как, например, процесс над графом Николаем Толстым, стрелявшим в Алексея Бострома, к которому ушла жена графа. Востром молодец — бросил перчатку этим аристократишкам, борясь за свою любовь.
А она, графиня? Оставить троих детей, беременной четвертым уйти от первого богача Самары к человеку из обедневших дворян! Да если бы он выступил на том процессе, его бы имя знала вся Россия!
Но шли годы, ничего такого звонкого, захватывающе-интересного не было в этой заштатной торговой Самаре. Впрочем, город растет, строится, становится, как выразился один фельетонист, «русским Чикаго».
Игнатий Аристархович и сам пописывал в «Самарскую газету», и не без успеха. Ему даже грезилось, что он, как и этот высокий, неприлично окающий, поплевывающий на пальцы и поглаживающий свои усы Алексей Пешков из «Самарской газеты», тоже выдвинется и станет известным писателем.
Игнатий Аристархович начал сочинять рассказы о народных страданиях, несколько даже напечатал, но потом дело как-то застряло. Он все грозился, что вот запрется, засядет и не выйдет из дома, пока не напишет роман. Даже название уже было готово, он говорил о романе как о наиглавнейшем деле своей жизни.
— Мой «Пласт жизни» начнется не загадочной смертью на мосту, как у Чернышевского, а похлеще. Представляете, мой герой, сжимая пистолет в кармане, идет прямо на него, — глаза Игнатия Аристарховича блестели, а слушатели, в особенности если это были дамы или девицы, замирали:
— На него? На самого?
— Ну да! В этом-то все и дело!
— А цензура? Да кто ж такое напечатает? — спрашивал кто-нибудь из скептиков.
— А то мы не знаем, как действовала смелая российская мысль! — и Игнатий Аристархович пускался в любимые рассуждения о Герцене и Огареве, о Чаадаеве или о своих современниках — чаще всего о Милюкове, которого Игнатий Аристархович знал лично.
Все эти разговоры происходили дома. Игнатию Аристарховичу нравилось ходить в гости и самому приглашать к себе — тут-то и раскрывался его талант в полную силу. Он любил чтение стихов, музыку, но больше всего — ораторствовать.
Чтобы его вечера получались не хуже, чем у следователя Тейтеля, где бывали все прогрессивные интеллигенты, или у госпожи Курлиной, куда допускалась избранная часть этой интеллигенции, Игнатий Аристархович тщательно готовился, отправляясь на званые вечера и вечеринки. А на своих домашних вечерах роли были твердо распределены: старший сын Виктор пел, так как у него был недурной баритон, дочь Валентина музицировала, а Татьяна читала стихи.
Поэзию она полюбила с ранних лет и учила не только то, что задавали в гимназии, но и все, что нравилось, — память у нее оказалась хорошая, отцовская. Однако выступать перед гостями ей стало в тягость лет с четырнадцати, потому что она увидела — ее выставляют напоказ. Но отцу нравилось, что гости рукоплескали. И как-то само собой решилось, что Татьяна станет драматической актрисой. Причем актрисой замечательной, может быть, такой, как Пелагея Стрепетова — «Горькую судьбину» Писемского с участием знаменитой актрисы играли тогда на самарской сцене.
Игнатий Аристархович был поглощен собой, выступлениями, службой, и неудивительно, что разобраться в характерах и наклонностях детей не сумел.
Даже собственную жену Агнию Романовну он узнать не успел.
Считалось, что у нее нет никаких талантов, и на вечерах ей была отведена роль прислуги. Она была добра, деликатна, с Игнатием Аристарховичем спорила редко. Чаще тогда, когда речь заходила о вере.
Если гости или сам Игнатий Аристархович начинали глумиться над Церковью и Господом, Агния Романовна бледнела и уходила из гостиной. Это мало кто замечал. Но Татьяна, повзрослев, увидела.
В детстве она ходила с матерью в церковь каждое воскресенье. Когда стала взрослеть — только по большим праздникам, а потом был период, когда она совсем перестала ходить в храм.
В то время Агния Романовна слегла. Болезнь подозрительно затянулась, и когда доктор стал приходить редко, только по особым вызовам, всем в доме стало понятно, что Агния Романовна умирает.
Заботы по дому и о больной легли на плечи Татьяны, потому что сестра Валентина вышла замуж за телеграфиста Величко и жила отдельно, брат Виктор учился в Петербурге, в университете, а отец, как прежде, был очень занят.
Однажды, когда Татьяна пришла к матери, чтобы дать ей лекарство, Агния Романовна сказала:
— Лампадка погасла.
Татьяна посмотрела на знакомую с детства икону Божией Матери. Лампадка пред ней действительно погасла.
— Никакой беды нет. Или фитилек сгорел, или масло закончилось!
Когда лампадка затеплилась, мать спросила:
— Таня, а ты помнишь, что это Иверская икона Богородицы? Помнишь, что я тебе рассказывала?
Татьяна на секунду задумалась.
— Прости, мама, забыла. А что?
— Сотни глупых стишков помнишь, а про Иверскую забыла!
