Схватка за Родос - Старшов Евгений (библиотека книг TXT, FB2) 📗
Учитывая огромную роль форта Святого Николая в осаде 1480 года, д’Обюссон обнес восстановленную после полного обрушения из-за землетрясения башню неприступным многоугольным бастионом. "Экзамен на прочность" эта крепость сдавала даже во Вторую мировую войну, когда оккупировавшие Родос итальянцы установили на форте Святого Николая пушки и пулеметы. Средневековая твердыня не поддалась даже оружию двадцатого века.
Итак, жизнь шла своим чередом, и защитники замка Святого Петра по-прежнему несли свою тревожную вахту на краю орденских владений. Среди молитвенной рутины — походы, бесконечные бои на суше и на море, стычки и похороны…
В небольшой замковой часовне многолюдно. И без того спертый теплый южный воздух становится еще душнее от жары и горящих свечей. Летают привлеченные трупным запахом мухи. Орденский народ толпится и снаружи, а внутри — отпевание рыцаря, двух сарджентов и трех орденских слуг, покоившихся на носилках.
Можно было бы сказать, что покойные лежали головами к выходу, но голов-то как раз у них и не было. Это, как обычно, сделали турки, причем уже после того, как христиане пали в безнадежной стычке — нехристи увезли все головы с собой в качестве трофеев. Впрочем, так иногда поступали и христиане.
Ожесточение обеих сторон зачастую приводило к тому, что пленных старались не брать. Поэтому, когда небольшой отряд не вернулся в Петрониум, всем было понятно, что произошло, и что рано или поздно тела, скорее всего, найдут. И их нашли — на одном из отрогов гор, окружавших галикарнасскую гавань. Погибли не только люди, но и верные боевые псы; их похоронили на месте.
Бородатые братья-рыцари из контингента Петрониума стояли неподалеку от полукруглого алтаря, в своих черных одеяниях с нашитыми белыми крестами — одежда мирного времени… Но не звучит ли слово "мирное" издевкой? Где оно, мирное время?.. Вот уже и этих, очередных, отпели… Теперь выносят через среднюю широкую дверь. Живые же выходят в узкие боковые.
Сарджентов и слуг похоронили за пределами замковых стен. Первую горсть земли на отшедших в прах бросал священник, вторую — рыцарь дон Альварец де Зунига, комендант Петрониума и великий приор Кастилии, далее — прочие братья. Тело же рыцаря было решено, несмотря на жару и признаки разложения, переправить на Родос, дабы предать погребению на рыцарском кладбище близ церкви Святого Антония, не столь давно воссозданной из руин.
Брат Альварец так решил, поскольку ему самому нужно было предстать перед великим магистром Пьером д’Обюссоном по одному важному делу — настолько важному, что умный испанец предчувствовал, что оно может обернуться к большому благу для ордена, перенесшего столько бедствий в последнее время: "Может, этих турецких эмиссаров сам Бог послал?"
Они прибыли вчера под недоуменными взглядами местных рыбаков-греков и орденских слуг, привыкших к тому, что если живые турки и прибывают в Петрониум, то уж отнюдь не добровольно. Турки спокойно дали себя разоружить, настояв, однако, на том, чтобы предстать перед комендантом замка. Их неброское с первого взгляда, но сшитое из добротной ткани одеяние и, самое главное, роскошное оружие заставили отнестись к их требованиям с уважением, и дон Альварец встретился с ними… Не прошло и часа, как он распорядился готовить на завтра судно для отплытия на Родос. Также туда надо было доставить трех бедолаг-христиан, сумевших сбежать из турецкого плена. Их нашли недавно с собаками по окрестностям замка в разное время и в разных местах.
Все трое были чрезвычайно истощены и ранены. Одного не чаяли и довезти до орденского госпиталя. Двое других не внушали опасения касательно своей участи, и им нужно было не столько лечение, сколько отдых и хороший уход. Все это могло быть обеспечено не в пограничном замке, а только в госпитале крестоносцев на Родосе, где к услугам страждущих — греков ли, латинян — были опытные хирурги, штат сиделок, а также вино, хлеб и прекрасная еда на серебряной посуде.
Оставив необходимые распоряжения, исповедавшись и подтвердив, согласно уставу, последнюю волю, наутро следующего дня Альварец в сопровождении нескольких рыцарей отправился на небольшую галеру, готовую к походу.
Посудина была типична и представляла собой не слишком громоздкое гребное судно с двумя мачтами, надводным тараном, двумя платформами для воинов спереди и сзади, а также имела несколько небольших пушек, сконцентрированных в основном на носу Две умудрились разместить на корму, борта ощетинились бомбардами и аркебузами.
Галера была старой модификации, и гребцы сидели по трое на скамьях, располагавшихся на палубе вдоль бортов и оставлявших проход посредине. Напоминает что-то очень древнее, еще дохристианской эпохи, а впрочем, для посыльной службы вполне годилась и такая.
В ожидании отплытия жизнь на корабле шла своим чередом. Комит, с неизменной серебряной дудкой на груди, во втором отсеке корпуса, где хранились паруса и порох, продавал бородатым гребцам вино — вполне легально.
Кстати, бородачи на галерах — это не каторжане и не пленные, а вольнонаемные, либо те из преступников, которые отработали свой срок и предпочли ставшую привычной работу неустроенному будущему.
Преступники-христиане были безбородые и обриты наголо, мусульмане — с оставленным клоком волос на макушке. Переговаривались они меж собой вполголоса — и то, когда комит или его помощники не видят, ведь иначе запляшут плетки по голым обветренным плечам и спинам…
Кто-то спал, причём сидя, прямо на скамье (а по-другому получиться не могло, ведь даже воинам не было места, чтобы лечь). Некоторые с любопытством наблюдали за поединком чайки и гигантского кальмара. Птица терзала морского жителя, а тот все не сдавался, пытаясь уйти вглубь, отделавшись потерей нескольких щупалец. Увы, спастись не вышло — к первой чайке присоединилась вторая.
— Все, как у людей… — мрачно заметил кто-то.
Двое турок, явившихся накануне к коменданту Альва-рецу, степенно стояли в стороне от галеры, ожидая, когда тот явится сам и пригласит на борт их.
— Братья, — завопила внезапно одна бритая голова с клочком волос, — во имя Аллаха, милостивого и милосердного, помогите! Уж третий год, как я здесь мучаюсь, выкупите меня у этих псов! У меня жена, дети!
Отборно бранясь, здоровенный комит неожиданно проворно для своей стати вылез из парусно-порохового отделения вверх по левому трапу к четырнадцатой скамье — около главной мачты — и, сорвав с шеи дудку, принялся нещадно стегать турка серебряной цепью, приговаривая на странной смеси турецкого и итальянского:
— Сколько раз говорено — молчать! Молчать! Кому сказано? Еще слово, и я прикажу вырвать тебе твой поганый язык, а ты знаешь, что я слово свое сдержу!
Не смотря на избиваемого, один из турок спокойно и негромко произнес:
— Терпи, брат. Мы почти в таком же положении, что и ты — разве что не прикованы. Изгнанники, над которыми веет ледяной ветер смерти. Не постигнет нас ничто из того, что не начертал нам Аллах. Уповай на Него — жизнь подобна колесу. Сейчас ты внизу, потом уже и наверху. Когда воцарится великий султан Зизим, будет мир с христианами, многие обретут свободу. Возможно, и ты.
— Почтенный, — одернул его второй турок, — не время доверять слова ветру, он может донести их не в те уши.
Тот несколько раз кивнул, и оба замолчали. Комит, от-лютовав, спустился к своим запасам — для того, чтоб обнаружить, что, пока он восстанавливал порядок на судне, бутыль, из которой он распределял вино, опустела, причем безвозмездно, а прежде жаждавших и след простыл. Зарычав, комит схватил большую плетку и опять полез наверх — понятно, для чего.
Тем временем слуги ордена в сопровождении двух капелланов принесли к галере тело рыцаря, проведшее ночь в часовне. Один из слуг, идя рядом с носилками, меланхолично отгонял зеленой веткой назойливых мух.
Комит знал, что и этот груз поплывет с ними, поэтому переключил свое внимание и заботы на тело. Перепоручив экзекуцию турецкого раба одному своему подкомиту, второму он велел взять несколько матросов и растянуть между носовой и кормовой платформами тент, который прикрыл бы от палящего летнего солнца не только гребцов, но и мертвого рыцаря.
