Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой - Вайдерманн Фолькер

Все, что было важно для Стефана Цвейга в сфере духа, в сфере литературы и музыки, хранили рукописи их творцов. Это – реликвии мира, к которому он причастен, в котором живет и о котором продолжает писать. Он страстно почитал и боготворил искусство других. Искусство, европейская культура – его религия.

Свой алтарь, письменный стол Людвига ван Бетховена, он взял с собой в Лондон, где Фридерика в начале года обустроила для него новую квартиру. Да, он сохранил бетховенский письменный стол, и страницу из «Фауста» Гёте, и его стихотворение «Фиалка» с нотами, написанными рукой Моцарта. Это жестокое, скорбное стихотворение, противопоставленное романтической «Дикой розе», заканчивается строками:

С остальной частью собранных автографов он расстался, продав коллекционеру Мартину Бодмеру в Цюрихе.

В 1925 году Стефан Цвейг написал рассказ о слепом старике, владельце одной из редчайших в мире коллекций гравюр и рисунков, который теперь, в разоренной инфляцией Германии, ослепший и обедневший, гордо перебирает лист за листом свою коллекцию, свое сокровище, восседая перед домочадцами, подсовывающими ему каждый день новые листы. Но его несчастная семья, впав в крайнюю нужду, давно продала коллекцию, о чем старик не догадывается. Однажды из Берлина приезжает антиквар, и семья умоляет его не выдавать их. И вот слепой коллекционер показывает незнакомцу свою гордость и радость. Все листы чистые, каждый проданный экспонат семья заменяла пустышкой, вставленной в паспарту. Слепой ничего об этом не знает; его гордость, его уверенность в том, что он обладает этими богатствами, были незыблемы все эти годы. «Так лилась битых два часа эта шумная торжествующая речь. Не могу описать вам ужас, который я испытывал, рассматривая вместе с ним сотни две пустых листов бумаги или жалких репродукций, которые в памяти не подозревающего о трагедии старика сохранились в качестве подлинных с такой изумительной отчетливостью, что он безошибочно, в тончайших подробностях описывал и расхваливал каждый лист. Незримая коллекция, давно разлетевшаяся по всем направлениям, восставала во всей полноте перед духовным взором слепого, так трогательно обманутого; отчетливость его видения действовала так захватывающе, что я почти поверил в существование всех этих гравюр» [20].

Коллекция Цвейга развеяна по ветру. Он знает, что впереди у него годы скитаний и даже новая квартира в Лондоне не станет его новым домом. Он хочет быть свободным, хотя бы немного свободным в этом мире уз и оков.

Для Стефана Цвейга 1936-й – год расставаний, год исхода. Немецкое издательство больше не публикует его, немецкий рынок потерян и Австрия тоже, его коллекция, его роскошный дом – все это теперь для него лишь бремя. Нелегко расстаться с тем, что ты создавал годами. Целую жизнь. Начнется ли новая? Все старое сковывает. И больше всего – его жена Фридерика, которая в 1914 году, еще в первом браке, писала ему вдогонку в Остенде «хорошо повеселись с Марсель» и на которой он женился в 1920 году.

Теперь их брак тяготит Стефана Цвейга. Любовь давно прошла.

Два года назад в Ницце Фридерика застигла его врасплох с секретаршей Лоттой Альтманн. Ситуация неловкая для всех действующих лиц, но Фридерика готова была покрыть завесой молчания и эту сцену. Она знала своего мужа, знала его книги, его пылкие романы. Она знала, что этого следует ожидать, это неотделимо от его жизни. Поэтому и сейчас, застукав его, Фридерика Цвейг не считала Лотту Альтманн своей соперницей.

Позднее Фридерика с удовольствием рассказывала всем желающим, а заодно и всем остальным, что именно она выбрала Лотту Альтманн в секретари мужу. Усердная, тихая, серенькая, болезненная, незаметная, владеющая языками. Эти качества и бросились ей в глаза и, по мнению Фридерики, сделали Лотту идеальной машинисткой на время пребывания Стефана Цвейга в Англии.

Лотта Альтманн родилась в 1908 году в Катовице, в Верхней Силезии, изучала французский, английский и экономику во Франкфуртском университете. Летом 1933-го ее, еврейку, вычеркнули из списков студентов. Ее брату, врачу, запретили практиковать еще в мае 1933 года. Очень скоро он и вся семья стали считать случившееся с ними истинным благословением, ведь им пришлось покинуть Германию до того, как хлынула огромная волна беженцев. Брат открыл в Лондоне частную практику и имел успех; к нему приходило все больше немецких эмигрантов. Лотта Альтманн, надеясь когда-нибудь получить должность библиотекаря, посещала курсы языка, когда весной 1934 года ей предложили стать секретарем Стефана Цвейга. Для нее это было выше всякой мечты, разве могла она хотя бы помыслить, что будет работать у этого всемирно известного писателя, более того, станет ему опорой. Ей исполнилось 26 лет, когда она познакомилась с ним, робкая, без работы, без мужа, без родины. Но и он, отнюдь не чувствовавший себя уверенно ни в чужом городе, ни в английском языке, нуждался в поддержке больше, чем когда-либо. Ему было 53 года, и о нем знал весь мир. Да, он знаменит, но и застенчив, и удивительно неловок в новых обстоятельствах, среди множества людей, и никогда по-настоящему не уверен в себе. Стефан Цвейг был искателем, всегда искал полюс покоя и надежности. Всегда его восхищали люди, которые уверенно держались в этом мире. Ему же, напротив, приходилось собирать все силы, чтобы твердо стоять на ногах и не гадать постоянно с оглядкой, хорошо и достойно ли, респектабельно и правильно ли он выглядит на своем месте. Для такого человека, как он, опасность изгнания была фатальной. Ни богатство, ни слава ему не помогали. Он полностью зависел от родины, от устойчивости, которую она ему давала, и от своих друзей. К тому же его страшила старость. Его пятидесятилетие стало одним из самых мрачных дней в его жизни. Он не мог смириться со старением. И вот в его жизнь вошла эта бледная, милая, молодая, сдержанная, умная женщина, тихо обожавшая его, восхищавшаяся его сочинениями и любившая его робость. Ту самую робость, которую Фридерика, даже после четырнадцати лет их брака, едва сносила, считая ее чем-то вроде нелепой и постыдной позы. В какой-то момент, думала она, это пройдет, слава и светская жизнь выветрят эту блажь. Но лучше не становилось, наоборот, с годами он все больше сомневался в себе, все острее всматривался в себя, все сильнее колебался и боялся любой перемены ветра и всего неизвестного.

Лотта стала родной ему с самого начала. Без слов. Своей тихостью, своей детской радостью по поводу любой безделицы, участливым взглядом, каким она смотрела на него, спрашивая о том, о чем его уже много лет никто не спрашивал – о его работе, о книгах, о том, что Фридерика и его дочери давно воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Он не обязан был посвящать ее в свои литературные планы. Собственно, все, что от нее требовалось, это перепечатывать его письма и следить за тем, чтобы всегда хватало марок, вовремя оплачивались счета и назначались встречи. Но ей хотелось знать все – причем она не вытягивала из него слово за словом, а смотрела таким взглядом, который заставлял его самого говорить об этом безустанно. То, что он писал, имело смысл. И для нее это не было рутиной, профессиональной обязанностью. В ее глазах он наконец снова увидел, зачем пишет, для чего вся эта канитель, бдения над каждой запятой, наброски нового мира. Что-то похожее однажды написал ему Рот в своей изумительной манере преувеличивать: мол, плевать, выучат ли миллионы людей в России алфавит, важно лишь то, что пишет Стефан Цвейг. Только это, только это. Да, его труд не напрасен, это не просто исполнение долга, не просто очередная законченная книга, которую критики по тем или иным литературным, политическим и моральным соображениям разнесут в клочья. Важно то, что создается другой мир. Именно об этом ему постоянно твердил в своих письмах Рот. И это же, сама того не ведая, ему говорила Лотта Альтманн. Такое понимание шло из ее сердца. И Стефан Цвейг любил ее за это тихой, сдержанной, застенчивой любовью. «Я полюбил молодую женщину», – сообщил он Роту. А когда они были в разлуке, он писал ей несколько старомодно, завуалированно: «Я хотел бы, чтобы ты немного скучала по мне». И что он беспокоится о ней, ведь она, похоже, так мало заботится о собственном счастье. Ему хотелось, чтобы она всегда знала, как сильно его волнует ее счастье и что он верен, верен ей, ибо однажды встретил настоящую дружбу. Он ничего не забыл. И никогда не забудет ее и все, чем ей обязан. Этим он отличается от других людей. Она может, она должна принять это, раз и навсегда.