Первые радости - Федин Константин Александрович (книги онлайн .txt) 📗
— То есть содержание в смысле оклада?
— Очень тонко изволили подметить: в смысле оклада, — ответил Пастухов, как приговорённый, вздохнув.
Тогда Полотенцев обрадованно захохотал, повторяя:
— Форма — что, а вот со-дер-жа-ние, ха-ха-ха!
— Так вот, если позволите, насчёт содержания, — тоже смеясь, сказал Пастухов. — Я не хотел бы отнимать время.
— Да, — спохватился Полотенцев, однако все ещё не в силах удержать смех, — один вопрос, который, так сказать, побудил обеспокоить… Что там у вас происходило, скажите, пожалуйста, с этим Парабукиным?
— Парабукиным? — изумился Пастухов. — Каким Парабукиным? Ах, этим… как его, галахом, которого ушибло на пристани?
— Да, да, да, но только вы ведь ездили к нему в ночлежку много раньше, чем его ушибло, так ведь!
— Господи боже! — слегка отмахнулся Пастухов, досадуя и смеясь. — Ведь это же все выдумки Егора! Ну, Цветухина!
— Ну, понимаю, понимаю! Изучение типов, поиски, так сказать, героев будущих шедевров. Вам это не менее поучительно, чем артисту. Но можете представить, какая история: на берегу среди этих типов разбрасывались прокламации, весьма, знаете ли, решительного, — Полотенцев поднял палец высоко над лысиной, — решительного направления!
— Так вы хотите мне присобачить эти прокламации? — просто спросил Пастухов.
— Присобачить, — опять захохотал подполковник, — вы скажете! Да и как вы себе рисуете нашу, так сказать, форму?
— Меня занимает не форма, — вторил ему любезным смешком Пастухов, — форма — что?
— Понимаю, понимаю! — хохотал Полотенцев. — Вам кажется, у нас все вот так — раз, два и — в кучу! Извините. Мы вам ни одной строчечки не припишем, да и не приписываем, а только хотим, чтобы вы внесли известную ясность.
— Во что именно?
— А вот, можете ли вы подтвердить, что когда вы пригласили Парабукина к знакомому вам актёру, приятелю Цветухина, где присутствовал также Рагозин, то там состоялась передача Парабукину революционных прокламаций?
Пастухов медленно вытерся платком, лицо его словно опухло и стало большим, он проговорил сумрачно:
— Вот что, господин подполковник. Вы задаёте вопросы, от которых, может быть, зависит судьба людей и моя судьба. Я поэтому буду вас просить перейти на официальный язык ж допрашивать меня… как полагается по закону.
— Ах ты, господи, да вы, оказывается, и есть настоящий формалист! — разочаровался Полотенцев.
— И чтобы не было недоразумений, — упрямо и как бы туповато продолжал Пастухов, — я вам сейчас же заявляю, что фамилию Рагозина я слышу от вас впервые, а также что у Мефодия тогда действительно состоялась передача Парабукину… стакана казённого вина крепостью сорок градусов, который он и вывил за своё здоровье.
— Ну, что же вы сердитесь, Александр Владимирович? — почти обиженно сказал подполковник. — Ведь вот, собственно, вы и ответили. И это, собственно, все. Больше от вас ничего и не потребуется, право.
Он обратился к чиновникам. Товарищ прокурора не проронил ни звука, держась ровно и прямо, как отточенный мелок, будто больше всего остерегался помять свой белоснежный китель. Тогда Ознобишин, подавшись кенгуровым своим корпусом к подполковнику, произнёс осторожно, но с какой-то торжествующей яркостью в голубоватом, остром взоре:
— Я не в виде вопроса, господин подполковник, но только, если разрешите напомнить: в деле имеется показание относительно встреч господина Пастухова с Кириллом Извековым.
У него чуть-чуть дрожали женственные его пальчики, и, чтобы скрыть это, он совсем не по-летнему потирал кисти рук. Товарищ прокурора молча косился на него.
— Можно считать это вопросом ко мне? — спросил Пастухов, переводя взгляд с Ознобишина на подполковника. — Я встречался с Извековым и даже слышал, что он арестован. Но встречи были мимолётны, я не могу даже назвать их знакомством, а его арест удивил меня, потому что ведь он ещё мальчик.
— Да, да, да, как это все… — с болезненной миной удерживая дыхание, сказал Полотенцев. — С Парабукиным вы знакомы, с мальчиком этим, с испорченным, надо сказать, мальчиком тоже встречались… как это все затруднительно переплетается. Нет, нет, не для вас затруднительно, а для дела. И, я бы сказал, — для нас. И я, поверьте, меньше всего хотел бы вас обременять. Но… вы ведь ещё погостите, так сказать, у своих пенатов?
— Нет. Я скоро уезжаю. Навсегда, в Петербург.
— Да что вы! В Петербург? Ну, извините, что воскресный день оказался у вас нарушенным. Вы вот только подпишите, пожалуйста, этот листочек, и пока все.
Полотенцев вытянул за уголок из бювара маленький продолговатый бланк и подал его через стол. Прочитав отпечатанный текст, Пастухов быстро вскинул голову: это была подписка о невыезде.
— Вот тут, внизу, — привстав, говорил подполковник, изящно показывая на бланк длинным белым ногтем оттопыренного мизинца. — Как обозначено: имя, отчество, сословие и… что там ещё?
Пастухов глядел на него, напряжённо мигая покрасневшими веками.
— Значит, вы меня действительно подозреваете в прикосновении к неизвестному мне делу? — тихо спросил он.
— Ну, что вы, Александр Владимирович. Ведь это чистейшая проформа, для порядка. Пока мы все это хитросплетение не развяжем.
— Но я могу протестовать? Куда я должен обратиться? Может быть, к вам?
Он повернулся к товарищу прокурора, который, не изменяя позы, а только подержав беззвучный рот секунду открытым, привёл наконец в действие свои голосовые связки.
— Об изменении меры пресечения надлежит обращаться с прошением на имя его превосходительства господина прокурора палаты, — спел он неожиданно мелодично.
Пастухов расписался, встал и с лёгким высокомерием поклонился. Он был похож на человека, обманутого в своём расчёте, что имеет дело со светскими людьми.
— Я могу идти? Мне было исключительно приятно познакомиться, — сказал он, безжизненно вздёргивая щеки и показывая прочные матовые зубы.
Он ещё расслышал, как подполковник, делая вид, что торопится вылезть из-за стола и проводить, говорил вдогонку покровительно-шутливо:
— Ах, я ведь чувствую, что вы за нами все подмечаете, подмечаете, а потом вдруг возьмёте да в какую-нибудь комедию нас и вставите!
Но он молча вышел из кабинета, промчался коридором, заткнув платком нос, чтобы не дышать сургучной вонью, и вылетел на улицу.
Кого-то надо было винить в происшедшем, но кого — он не мог взять в толк. Он был опустошён, и злоба боролась с тоской в его сердце.
Отупелый от жары город вдруг хомутом сдавил ему горло. Все было мелким и отчаянным вокруг. Палисадники с нестрижеными, серыми от пыли мётлами акаций, бархотки на затоптанных грядах, издающие запах почтовых штемпелей, раскалённый булыжник мостовых и убогое тявканье трамвайного колокольца. Боже, какая безнадёжность! С детьми на руках и с целыми поездами детей, уцепившихся за юбки, вразвалку тянутся праздничные бабы по тротуарам, останавливаясь перед торговками семечками или крестясь на пустые паперти церквей. Сколько ещё воскресений приговорён Пастухов созерцать эти жалкие шествия? Полинявшая вывеска на угловом доме «Гильзы Катык и К°», под ней — отбивающиеся от мух клячи в соломенных островерхих шляпах с дырками для ушей, разморённые извозчики на подножках пролёток, куча свежего навоза и городовой, заткнувший два пальца за борт просаленного мундира. О, эта недвижимая пустота! Чем легче она Бастилий?
Он насилу добрался до дому.
Войдя к себе во двор, он увидел на крыльце женщину. Она неуверенно дёргала звонок.
— Никого нет, — отрезал Пастухов.
Она оглянулась и поспешно сошла по ступенькам — невысокая, с крутыми, немного мужского строения плечами, в чесучовом платье, застёгнутом на громадные, в целковый, пуговицы, и без шляпы.
— Вы не узнаете меня? — спросила она, волнуясь, но с той ровной внешней медлительностью, к которой приучают себя воспитатели.
У него была хорошая память на лица, и, кроме того, женщина слишком много передала от своего склада Кириллу Извекову, чтобы можно было не узнать её, но Пастухов, пристально разглядев её лицо с оспинками на лбу, отвернулся, сощурился и покачал головой, — нет, он не вспоминал.
