Южане куртуазнее северян (СИ) - Дубинин Антон (мир бесплатных книг .txt) 📗
А думал оный приор, что молодежь совсем развратилась. Не иначе как грядут великие бедствия, мор и глад. А все потому, что молодые одеваются, как разрисованные дьяволы: на голове колпак, потом полотняная шляпа, а поверх — еще одна… Рукава понаделали, как у церковных риз, а у женщин — платья с хвостами, которыми они улицы так и метут. (На этих словах эн Ук бросил длинный взгляд на беспечную Мари, которая везла с собою именно такое платье — новомодный подарок матушки, аквитанская мода, настоящая парча, розовая, отделанная зеленью…) А еще, говорил он, эн Годфруа не одобряет, что у башмаков острые и длинные носы, а всякие простолюдины нагло расхаживают в сапогах, кои им по статусу не положены…
— Вот в этом я, пожалуй, с ним согласен, — заметил бедняга Ук, вытирая со лба выступивший пот. — Вилланам, я считаю, должно обматывать ноги тряпками. Да, именно тряпками! Вот так бы пусть и ходили, а то туда же — сапоги!
Кретьен задумчиво и согласно покивал. Дело не в том, что он внезапно забыл о своем простонародном происхождении (а сапоги воистину красовались у него на ногах, светло-коричневые, остроносые — одно из ценных приобретений на поделенные с Бернаром призовые деньги.) Просто он на какой-то момент выключился из разговора. Он смотрел на Мари, ехавшую чуть впереди — как она обернулась, ослепительно улыбаясь, и слегка махнула ему рукой…
В эти дни они оба явственно и много любовались друг другом. Еще не называя происходящее никакими словами, ничего не требуя и не желая — просто смотрели, впервые открывая для себя, как же прекрасен может быть другой человек. Открытие, которое приходит только с первой любовью.
Город Ломбер был и маловат, и грязноват. Но они этого не заметили — так ярко сияли узенькие — вдвоем трудно проехать — улочки, так ослепительно улыбались слепенькие окна домов, стоящих впритирку друг к другу. Милые, милые, прекрасные гуси, окруженные сиянием, с гоготом бежали из-под копыт всадников. Очаровательные дети, дравшиеся перед распахнутыми дверьми портняжной мастерской, прелестно хлюпая носами, удирали, сверкая пятками. Замечательный, блещущий добродетелью виллан с телегой поспешно дал задний ход и свернул в переулок, пропуская кавалькаду благородных гостей. Кроме того, что мир исключительно красив, он еще был на редкость весел. Кретьен и Мари переглянулись — и засмеялись.
— Наив… А это замок? Какой у него смешной донжон! Совсем не как у нас…
— Вообще необычайно смешной замок, госпожа моя Оргелуза.
— Вот будет здорово, если мы все в нем не поместимся!
— Будет очень смешно, госпожа моя…
Но на самом деле происходящее оказывалось не так уж смешно. Диспут обещал затянуться на несколько дней, столь много на него съехалось именитых оппонентов. Все белое духовенство Юга, не считая феодалов — виконты Лотрека и Каркассоны, мелкие бароны, почтенные горожане, и великое множество просто зрителей, как местных, так и приезжих, и по меньшей мере у половины в глазах — недобрый огонек: сейчас наши им покажут! Сейчас вам, мерзкие католики, быстро объяснят, что к чему! Да, беседа могла перерасти во что угодно.
Из приглашенных не явился только сам граф Тулузский — вместо него приехала его жена, на Констанция, молодая еще, но не слишком-то красивая, воплощавшая своим видом все те пороки, которые приписал молодежи аквитанский приор Годфруа. Еще бы — сестра французского короля, дама великой знатности! Была у нее и высокая шляпа наподобие колпака, и остроносые, расшитые жемчугом башмаки, и хвост алого, ярких тулузских цветов платья волочился за нею по каменным плитам. На Констанция одарила собравшихся презрительным взглядом и воссела на почетное место, в резное кресло на возвышении, рядышком с виконтом Каркассоны. Они выступали в роли третейских судей с католической стороны.
— вспомнил бывший Парижский студент. И ему стало слегка неприятно.
Кретьену и Мари достались места похуже — но все же достались. Они восседали на скамье у задней стены, на бархатных подушках, среди прочих более-менее высокородных гостей. Они слегка опоздали к началу — диспут длился уже второй, не то третий день, и теперь Кретьен пытался навскидку сообразить, о чем же до этого шла речь. Признаться, еще с Парижских «соломенных» времен он особой приязни к спорам не питал — вспоминая достопамятных ангелов, он думал, что диалектика — искусство подлое, победит не правый, а лучше им владеющий… Это своего рода словесное фехтование, а не Божий Суд. Однако большинство присутствующих в громадном, человек на пятьсот, рыцарском зале замка, кажется, придерживалось другого мнения. Иначе откуда бы такие бледные, фанатичные лица, такие исполненные сурового торжества или завистливой тоски взоры, которыми обменивались две явственно обозначившиеся противоположные партии? Граница их проходила примерно посередине, как раз напротив мест знатных гостей, и там пролегало что-то вроде «мертвой зоны». Еретическая партия — (Церковь давала нынче бой не на своей территории) — собралась много бОльшая; за скамьями, вынесенными вперед для благородных людей, громоздилась, отделенная от дворян металлически блестящей линией доверенных рыцарей, самая настоящая толпа. Вот ведь, решился сеньор Ломбера пустить весь этот народишко под свой кров!.. Кретьен увидел и самого сеньора, изо всех сил напрягая и щуря слабые глаза — то был высокий, жилистый старик с бледно-серыми волосами, с ровно подстриженной широкой бородой, обрамлявшей суровый рот. Одетый во что-то неразличимо-красное, он сидел на высоком кресле, опираясь локтями о колена, и задумчиво покусывал конец уса. Отец Аймерика, это он. В общем-то, даже похож. По всем законам вежества, эти мужчины и юноши по бокам должны бы быть его семьей. Но почему тогда среди них нету Сира Гавейна?.. Где же он, в конце-то концов?..
Кретьен обежал глазами зал, пытаясь высмотреть искомое лицо в шевелящемся, живом, гудящем организме толпы. Но тех, кто сидел далее, он просто не смог разглядеть — лица их белели смутными пятнами, и бесплодные попытки поиска надлежало оставить. Лучше, когда закроется наконец этот балаган, улучить минутку и спросить у владельца замка. Ясно одно — что Аймерика, того, кого обвиняли в этой самой ереси, кто из-за нее и бежал некогда из Парижа, не может здесь не быть. Есль только его не…
А кроме того, есть ли ему теперь дело до меня?.. Ведь он даже не дал о себе знать, ни единым словом… А мы с Ростаном сидели из-за него в тюрьме — там, в аду, ни за что, даже не понимая толком, что происходит, и не могли никак защититься. Возможно, все их смешные юношеские игры спьяну, под Рождество, теперь не более чем дурацкое воспоминание для человека, поглощенного еретической церковью, для того, кто и тогда все время врал…
…Какие же они разные, эти две партии. Катарская — вся черная, скамья ораторов — просто как усаженная черными воронами ветвь; тем ярче блещут платья представителей католического духовенства — все в цветных длинных облаченьях, радуга золотого, красного, белого и фиолетового, в остроконечных высоких митрах, как шахматные фигурки, а Понс, архиепископ Нарбоннский, примас Лангедока, даже жезл с собой притащил, длинную костяную штуковину с золотым крюком-наконечником. Он в процессе диспута так яростно его сжимает, будто хочет всех оппонентов отметелить этим орудием. Не хуже чем на Левом Берегу может начаться потасовочка!..
…Надо сосредоточиться и слушать. И перестать напрягать глаза — а то вон голова уже вознамерилась болеть, своей извечной полосой надо лбом… Но близость Мари, ощутимое тепло ее кожи, каждое легкое движение, шорох и сладковатый запах жесткой парчи не давал собраться, и из глубокой рассеянности Кретьена выбил только выход на арену нового лица.
Ораторы обеих партий восседали посередке зала, там, в «мертвой зоне», на двух длинных скамьях. Тот из них, кто собирался говорить, поднимался и воздевал руку; но новый оратор почему-то не стал дожидаться, когда умолкнет предыдущий — полноватый громкоголосый епископ Жоселин из Альби, зачитывающий непреклонным тоном некий длинный список — кажется, чьих-то грехов — который бумажным языком свисал у него из рук, затянутых в фиолетовые тканые перчатки.
