Южане куртуазнее северян (СИ) - Дубинин Антон (мир бесплатных книг .txt) 📗
Собственно говоря, именно Бернар из Вентадорна, благородный человек неблагородного происхождения, и сказал ему новость — что вскорости на юге ожидается еще одно интереснейшее действо из тех, что случаются раз в сто лет; в замке Ломбер не далее чем на Пятидесятницу объявлен диспут — католическое священство юга поведет публичный богословский диспут с так называемыми еретиками, с Чистыми, чья церковь на Юге пользуется большим почетом, и недаром. Диспут открыт для всех желающих, и только последний глупец такое зрелище пропустит, тем более что добрый граф наш Раймон непременно обещался быть — если сможет, а тако же и многие другие знатные и просвещенные люди со всей округи съедутся, чего и вам, друг мой, от чистого сердца желаю.
Как-как город называется? Ах, Ломбер. Ломбер, чтобы мне провалиться!.. Но ведь я здесь не ради себя, и я здесь не один. Я сопровождаю даму, супругу своего сеньора. И только если она согласится предпринять такую поездку в целях развлечения и обретения новой мудрости…
Но даже говоря эти окольные речи, Кретьен уже знал прекрасно — если он хоть немного знал натуру Мари — что она ему ответит на предложение. И не ошибся, конечно же.
Городишко Ломбер, что под Альби, доселе ничем особенным прославлен не был. Разве что тем, что это — осиное гнездо, одна из главных резиденций «еретиков провансальских», при упоминании которых у Кретьена начинало нехорошо сосать под ложечкой. Всего-то около пяти лет прошло с тех пор, как это слово впервые прозвучало в его ушах — но в таких обстоятельствах, что забыть нелегко. А, «еретики провансальские»! Как он кашлял, тот старик-ткач, стоя на четвереньках, сплевывая кровь на земляной тюремный пол… Но Аймерик — этого Кретьен не забыл и забыть не мог — носил полное имя Аймерик де Буасезон, совладетель замка Ломбер. И надежда увидеть сира Гавейна живым была сильнее, чем застарелое отвращение к ереси и липучий страх, навсегда в голове поэта связавшийся со словом «Лангедок». Мари ехала в Ломбер развлекаться — Кретьен ехал искать своего друга. Хотя если в жизни и существует что-нибудь, чего нельзя забыть, чего, испытав однажды, будешь бояться всегда — то это тюрьма.
С дочерью Алиеноры, которая сама теперь редко выезжала из имения, в качестве сопровождения поехало с десяток пуатуских рыцарей. Им, южанам, из которых не все толком знали французский язык, ереси были не в новинку; а предстоящий диспут имел для них значение двойной важности — великой развлекаловки, равной которой не случалось со времен Генриховых проповедей, и решения судьбы. В маленьком Ломбере владетель замка поспешно готовил комнаты для знатнейших гостей, а владетели кабаков предвкушали небывалые доходы — со всего Лангедока стекались гости всех сословий и возрастов, чтобы своими глазами увидеть, как их любимые проповедники публично посрамят врагов-католиков и откроют для Церкви Истинной врата к будущим победам.
Впрочем, в церковь перед поездкой Кретьен успел забежать, отстоял мессу. Все-таки в еретический город ехать, там, наверное, и не сходишь… Заодно посмотрел Пуатьерский собор — Нотр-Дам ля Гранд, громадную, очень древнюю церковь, еще по-старинному тяжеловесную, но уже на новый лад украшенную длинными разрисованными статуями вроде тех, что красил Ожье-Имажье, и смешные зверьки из бестиария — тоже недавнего происхожденья — ползли изнутри по периметру старых стен. Кретьен приобщился и вышел из полупустого храма под яркое солнце, подавил зевок. Ему стало легко и немножко тревожно.
…При спешке из Пуатье до Ломбера — с десять дней пути. К Троицыну дню они поспели — хотя Мари и не была приспособлена к быстрой езде, все же она оказалась истинной дочерью Алиеноры, той, что перенесла ливни и безводье сирийских песков. И чем дальше путники продвигались к югу, тем непривычней делалась растительность — появились какие-то странные дубы с широкими жесткими листьями, сосны с непомерно длинными иглами, платаны со стволами в три обхвата… Лето уже вовсю вступило в свои права, и путники частенько страдали от жары — включая и Мари, ехавшей в самые знойные дни в крытой повозке. Иногда по дороге они купались — дамы предпочитали делать это отдельно от рыцарей; по вечерам, когда уже бывали поставлены шатры, воздух оглашался песнями трубадуров. В Ломбер, кроме великого де Борнеля, отправлялся теперь несносный, но чертовски талантливый овернец, и пьянчужка Сайль д`Эскола. Странно только, что Годфруа — каждой бочке затычка — не решил воспоследовать примеру приятеля, а по неизвестной причине остался пожить при Пуатьерском дворе. Кретьен полагал про себя, что здесь не без прекрасных глаз какой-нибудь девицы.
Но музыки им и без Годфруа хватало. Кретьен вообще иногда поражался южанам: на вид — сущий оборванец, всего и достоянья-то, что обшарпанная рота да пара сапог — а поет, веселится, слагает воззвания к прекрасным дамам, да еще и держится как родной брат короля… Вот она, «материя левис элементи»! То, что так дивило его порою на севере — а именно, личности типа Годфруа — здесь, на юге, похоже, являлось нормой жизни. И сам стиль их выживания, блужданья от одного двора к другому в поисках богатых и щедрых покровителей — был веселым, смеющимся, легким. Вот мессен Сайль по дороге пил без остановки с Пейре-Овернцевым жонглером, — непонятно, откуда они только брали выпивку и деньги на нее! И ни малейших признаков похмелья, ни облачка на радостных лицах — будто все в жизни замечательно, и праздник идет по плану… А чуть что не так — сразу поются горестные «кверелы», а заодно как же не осудить Рим и духовенство — легко ли сказать, есть хочется, а денег-то и нет! Наверняка Папа виноват.
Мари эти ребятки, как ни странно, нравились — видно, любовь к «свободным художникам» такого пошиба передалась ей в наследство от матери. Более того, еще в Пуатьерском замке она познакомилась ближе с желчного вида человечком, шампанским трувором Гасом Брюле, и немедленно пригласила его к труаскому двору — не позже, чем к Преображению. Видно, радость и блеск Алиенориного замка прельстили ее живое сердечко, и она потихоньку присматривала себе кандидатуры для украшения грядущего куртуазного двора. Похоже, как ни странно, но именно там, в чужой земле, юная дама впервые осознала себя графинею и хозяйкой.
Городок, арена состязания, оказался маленький — не Пуатье, конечно, и не Труа. Однако было то, чем он превосходил даже своего богатейшего и славного соседа Альби: это количеством высокопоставленных еретиков. Ломберские бароны славились тем, что открыто исповедовали ересь — как-то раз альбийский епископ едва не отлучил весь их дом от церкви за некие «злодейские набеги, совершенные в землях католических, дабы помочь еретикам-публиканам, епископской и королевской волею осужденным, бежать от справедливого суда». Но до сих пор им как-то удавалось выкрутиться — с помощью родни, денег или же просто — наплевательства: на юге на подобные дела смотрели просто. Скорее всего, и будучи отлучены, бароны Ломбера пожали бы плечами и продолжили бы жить как живется. Тем более что и вассалами Луи Седьмого они, кажется, не являлись — Ломбер через графа Тулузского, того самого Раймона Очередного, ровесника Кретьена, формально принадлежал арагонскому королю. А арагонскому королю, признаться, в данный момент было несколько плевать, какого там вероисповедания придерживаются его лангедокские вассалы. У него свои дела были, их вкупе с кастильянцами более мавры интересовали.
По дороге до Ломбера Кретьен и Мари испытали нечто вроде безоблачного счастья. Ничего особенного меж ними не происходило — просто ехали иногда рядом, просто ужинали вместе в ее большом голубом шатре, просто церемонно прощались на ночь — «Доброго сна вам, госпожа моя…» «И вам того же, мессир Наив…» Но вся их простенькая жизнь обрела некий иной, подспудный, скрытый от посторонних глаз смысл — словно бы пронизанная теплыми, бесплотными лучами. Странно, что Кретьена теперь не тянуло писать стихов о любви — все строки, которые он мог сказать, словно бы излились из него во дни предвкушения радости, а сама радость занимала внутри так много места, что там не осталось слов. Кретьен в те дни мог ни с того, ни с сего засмеяться от счастья, откинувшиись в седле; однажды он так и сделал в разговоре с одним аквитанским рыцарем по имени эн Ук, и тот немало удивился, что на его вроде бы невинную реплику о том, что духовенство возмущается новыми модами в одежде, последовал столь восторженный взрыв. «Простите, мессир… Это я о своем подумал», — смутился Кретьен, снова сосредотачивая на собеседнике светлый бестолковый взгляд, и приготовился слушать и умно кивать на реплики о том, что по какому поводу думает приор Везонский, тезка старины Годфруа.
