Подвиг Сакко и Ванцетти - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем" (книги без регистрации .TXT) 📗
Одним из них был профессор уголовного права. Потребность в товариществе, в действии, в общении с себе подобными заставила его снова присоединиться к пикетчикам. Теперь он, шагая в их рядах, отсчитывал минуты, которые отделяли его от смерти Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти; по мере того как текли эти минуты, он пытался понять полную меру той трагедии, к которой оказался причастным. Он не мог, подобно рабочему люду Бостона и всего мира, ответить на все вопросы просто и прямо, как ответили бы на них Сакко и Ванцетти. Естественно, что его мышление и совесть были более сложными и противоречивыми, они труднее находили простые решения. Как и все люди, он не мог предвидеть картины грядущих дней, не знал, как развернутся события и какую он сам сыграет в них роль. Но он уже понял простую истину: великие мира сего, того мира, который он знал, были совсем не похожи на простой народ, на угнетенный народ. Он понял также, что власть нельзя завоевать молитвой, но он отступал перед неизбежными выводами, к которым его вели подобные мысли. Он знал, что если те миллионы — хотя бы только в одних Соединенных Штатах, — которые стоят за свободу для Сакко и Ванцетти, сразу и вместе придут в движение, никакая сила на свете не сможет их остановить. Но он сознавал также и то, что самая мысль о таком движении его беспокоит, ему неприятна, смешана в его душе со скрытой тревогой и смутными опасениями.
Не без страха смотрел он и на рабочих, шагавших рядом с ним в пикете. «Что они чувствуют? — спрашивал он себя. — О чем они думают? Какие у них каменные, застывшие лица! Словно ничто их не трогает, а между тем я знаю, что они взволнованы до глубины души, — поглядеть хотя бы на этих женщин с детьми на руках, на этих изнуренных трудом мужчин. Наверно, в их горе есть что-то особенное, что привело их сюда, в это скорбное шествие. Что бы это могло быть? О чем они думают? Странно, — добавил он про себя, — ведь никогда раньше меня не беспокоило, что думают такие люди. Теперь я хочу это знать. Я хочу знать, какие узы связывают их с Сакко и Ванцетти. И я хочу знать, почему я испытываю страх».
Истина заключалась в том, что у его страха был не один источник и не одна причина. Холодный ужас смерти сжимал его сердце, когда он думал о том, что так скоро ожидает Сакко и Ванцетти. Но вместе с тем он холодел от страха и мрачных предчувствий, глядя на угрюмые и гневные лица пикетчиков: «Что, если они поднимутся — вот эти, да и миллионы других? — думалось ему тогда поневоле. — Что, если они поднимутся и скажут, что Сакко и Ванцетти не должны умереть? Что тогда? На чьей стороне буду я тогда?»
Нельзя отрицать — он был глубоко потрясен. Только что в комитете защиты он выразил свои сомнения и тревоги представителю Международного бюро защиты труда, который, как он знал, был коммунистом. Этот высокий, угловатый рыжеволосый человек со скупой речью некогда работал лесорубом на Северо-Западе; его избрали по списку социалистов в законодательное собрание штата, а через несколько лет он стал одним из основателей новой партии — партии коммунистов. Он не скрывал, что он коммунист. Отчасти поэтому профессор обратился к нему сегодня.
— Теперь они умрут, — сказал он с глубочайшим отчаянием. — Больше нет надежды.
— Пока есть время, есть надежда, — ответил коммунист.
— Пустая отговорка, — сказал профессор с горечью. — Я побывал в тюрьме, я пришел оттуда. Это конец, и все так же безнадежно в конце, как было безнадежно вначале. Мне тошно. Я знаю, что эти люди невиновны, а все же они должны умереть. Вместе с ними умрет моя вера в человеческую порядочность.
— Легко же умирает ваша вера, — сказал коммунист.
— Вот как? А ваша вера сильнее? Во что же вы верите, сэр?
— В рабочий народ Америки, — ответил коммунист.
— Затверженный урок! Но какое он имеет отношение к делу? Я никогда не спорил с вами. Я знал, что вы, коммунисты, повсюду вокруг дела Сакко и Ванцетти, и подчас восхищался вашей энергией и вашим бескорыстием. Я никогда не позволю себе травить красных, как это делают многие, потому что, по-своему, я испытываю величайшую потребность жить в мире, где господствует справедливость. Вот почему я сотрудничал с вами. Но сейчас вы меня выводите из себя. О какой вере в рабочий народ вы толкуете? Где он, этот ваш рабочий народ? Согласен, Сакко и Ванцетти убивают потому, что они — рабочие люди, итальянцы, коммунисты, агитаторы; понадобилось найти козла отпущения, кое-кому дать урок, а кое-кого припугнуть. Но где ваши рабочие? АФТ ничего не предпринимает, а ее самые влиятельные лидеры сидят сложа руки, — их даже не видно среди пикетчиков. Где же он, ваш рабочий народ?
— Повсюду!
— Разве это ответ?
— На сегодняшний день — да. А что вы хотите? Чтобы рабочие штурмовали тюрьму и силой освободили Сакко и Ванцетти? Так просто ничего не делается, разве только в наивных мечтах. Сакко и Ванцетти можно убить, ведь убили же Альберта Парсонса [22], а Том Муни [23] — в тюрьме. Судьбу их разделят и другие, но так не может продолжаться вечно. Они убивают нас, потому что они нас боятся: они знают, что нашему терпению придет конец.
— Чьему терпению? Коммунистов?
— Нет, не коммунистов. Рабочих. Те, кто убивают Сакко и Ванцетти, ненавидят коммунистов только за то, что они неотделимы от рабочего класса.
— Странные у вас представления! — сказал профессор. — И вы хотите, чтобы я поверил вам сегодня вечером — именно сегодня вечером?
— Вам трудно мне поверить. Для вас смерть Сакко и Ванцетти — это крушение всех ваших надежд на справедливость и разумное устройство мира.
— Жестокие слова.
— Но согласитесь, что это правда.
— Допустим, я соглашусь. Но не слишком ли легко вы говорите о борьбе с силами, которые правят миром? Все человечество вопит о том, что эти двое не должны умереть, а все же они умрут. Сознаюсь, мне страшно. Я было поверил во что-то, и я потерял мою веру. Мне далек ваш безыменный рабочий народ. Я его не понимаю, как не понимаю и вас.
— Как не понимаете Сакко и Ванцетти?
— Как не понимаю Сакко и Ванцетти, — печально признался профессор уголовного права.
Это была правда. Шагая в рядах пикетчиков, он горевал в значительной мере о своих собственных разбитых надеждах, о своей собственной утраченной вере. Профессор говорил себе: «В самом деле, я оплакиваю себя, а не их. Во мне умирает нечто самое ценное, невозместимое. Поистине, я главный плакальщик на сегодняшних похоронах».
Так каждый оплакивал Сакко и Ванцетти по-своему. Но были и люди с сухими глазами; они не плакали — они клялись запомнить и не простить. Каждый из них сделал зарубку на собственном сердце и подвел итог длинному счету, который тянулся настолько далеко назад, насколько хватало памяти у человечества, — вплоть до первого удара бича по первой согбенной спине. Люди с сухими глазами говорили себе: «Слезами горю не поможешь, — мы знаем, что делать».
А в самой тюрьме истек последний час, и наступило время умереть первому из трех. То был вор и убийца Селестино Мадейрос. Помощник начальника тюрьмы явился в его камеру с двумя стражниками и сделал ему знак рукой. Мадейрос их ждал и очень спокойно, с удивительным достоинством встал между двумя стражниками и прошел вместе с ними те тринадцать шагов, которые отделяли его камеру от места казни. Когда он вступил в эту комнату, он остановился на мгновение и окинул взглядом собравшихся зрителей. Впоследствии некоторые из них говорили, будто на лице его мелькнуло выражение гнева, но большинство сходилось на том, что, садясь на электрический стул, он оставался спокойным и невозмутимым. Был подан знак, и две тысячи вольт электрического тока были пропущены через его тело. Свет в тюрьме померк, а потом снова разгорелся, и Селестино Мадейрос был мертв.
Вторым должен был умереть Николо Сакко. Как и Мадейрос, он шел со спокойным достоинством. На этот раз зрители почувствовали страх. То, что уже второй человек шел на смерть с таким спокойствием, казалось им противоестественным и ни с чем не сообразным, но это было так.
