Скиф - Коробков Николай Михайлович (книга регистрации txt) 📗
— Кто ты? Зачем пришел в наш сад?
Голос был негромкий, грудной.
Орик отвечал просто:
— Я царский скиф. Меня взяли в плен, и я живу здесь. Я пришел случайно.
— Ты раб?
— Меня взяли в плен и продали в рабство. Но скоро я буду господином этого города. Я видел тебя на берегу, утром, когда ты стояла на камне.
Она смотрела молча, как будто не понимая.
— Тогда я еще не верил ни во что, но теперь у меня больше нет сомнений. Для тебя я взломаю двери мраморного храма, низвергну статую Артемиды. Мы принесем тебе жертвы из вражеских голов, и ты будешь единственной владычицей этих стран.
Она смотрела с удивлением:
— Ты хочешь низвергнуть статую Артемиды? Ты видел меня на камне? Я не понимаю, о каком храме ты говоришь?
— Храм будет воздвигнут в честь тебя. Здесь больше не будут чтить иных-богов. Ты будешь царить над этим городом так же, как над областью тавров.
— Ты делаешь странные прорицания. Я не понимаю тебя. Как можно воздвигать храмы смертной и ставить ее выше богов? Это мог бы сделать только Зевс, — смотри, чтобы его гнев не обрушился на тебя.
— Нет. Я не Зевс, я скиф. Но ты разве не богиня нашего народа, девственница, в честь которой людей низвергают со скал, а отрубленные головы вонзают на пики?
— Я дочь Эксандра, и это наш сад. Ты пугаешь меня. Если ты раб, то ты не должен со мной разговаривать. Уйди.
Орик бессознательно сделал шаг вперед.
— Ты не богиня? Но как же тогда объяснить чудесную помощь, полученную через тебя? Я не верю, что ты дочь Эксандра, — так зовут человека, которому меня продали в рабство. Как же ты могла помогать мне?
— Я никогда не видала тебя, не могла тебе помогать и не знаю, о каких чудесах ты говоришь. Ты говоришь странно. И ты называешь себя рабом моего отца. Я не верю тебе ни в чем и ухожу.
Она повернулась и пошла, не оглядываясь. Орик почувствовал нараставшую волну смущения, страха и тревоги.
Она ушла... Будет ли теперь счастливым начатое дело? Ведь божественной поддержки больше нет. Она — простая смертная девушка, дочь Эксандра. И она называла его рабом. Рабом...
Орик чувствовал себя беспомощным. Зачем он дал ей уйти? Дочь самого главного врага, и он чуть было не рассказал ей о заговоре...
Он хотел побежать вслед, нагнать и задушить ее. Но она уже давно скрылась из виду, наверное, ушла в дом.
Орик пошел обратно, быстро шагая по залитым мертвым светом дорожкам, мимо угрожающих черных кипарисов, из-за которых выплывали уродливые колючие тени кустарников, покрытых тусклыми белыми цветами. Он был очень взволнован и чувствовал потребность двигаться. Ложиться спать казалось совсем невозможным.
Он обдумывал принятые сегодня в катакомбах решения и выискивал их слабую сторону. Казалось, теперь все должно было идти иначе, потому что успех зависит уже не от божественной помощи, а от него самого.
Он снова начинал верить в этот успех, а его ненависть к грекам, казалось, возросла еще больше.
«Если ты раб, — ты не должен со мной разговаривать. Уйди».
Значит она живет в том доме. Конечно, с заговором не надо спешить. Но когда будет дан сигнал, он первым ворвется в дом, убьет этого старика и потом сам задушит ее. Но сначала она увидит, что он не раб. Он явится туда как воин и как победитель.
Он видел мысленно разгромленные комнаты, опрокинутую мебель, клубы дыма, вылетающие из окон... Вдруг ему вспомнились ее ноги, когда она повернулась и пошла. Странно, почему не было слышно шелеста гравия, — она шла как будто по воздуху... Может быть, все это будет не так?..
С ним делалось что-то странное. Казалось самым нужным во время нападения прежде всего убить ее, и в то же время он начинал бояться, что она может быть убита. Не лучше ли будет ее увезти? А если убить, то теперь же, не откладывая...
Он долго ходил по двору и наконец почувствовал утомление. Приближалось утро. Воздух сделался прохладнее. Тяжелые капли росы падали с деревьев. Луна почти закатилась, и ночь, все еще темная, стала окрашиваться серыми тонами.
Орик удивился своему волнению, — в главном все оставалось по-прежнему. Надо узнать, удастся ли завтрашний день убить предателя рабов Аристовула; это будет нетрудно сделать, — они сумеют его заманить. Потом надо послать расправиться с теми пьяницами из порта...
Он вошел в темную и душную казарму. Непрекращающийся храп висел в тяжелом, спертом воздухе; кто-то неясно бормотал во сне. Орик ощупью добрался до своего места, лег, подложил под голову руки и, продолжая ловить путающиеся мысли, долго лежал с открытыми глазами, де замечая, что за дверью свет становится все ярче.
Скоро яркие солнечные полосы пробились через щели, упали на стены, перерезали лица спящих. Главк встал, тяжело дыша и откашливаясь. Петухи перекликались, и их резкие голоса слышались то далеко, то где-то совсем рядом.
Зевая, пожимаясь от утренней свежести, люди один за другим выходили из помещения. Начинался рабочий день.
IV
Эксандр иногда сам осматривал работы и отдавал распоряжения Главку, заведывавшему теперь не только содержанием сада, но и обработкой полей. Если хозяину казалось, что кто-нибудь из рабов плохо исполняет свои обязанности, он приказывал уменьшить выдаваемую ему порцию продовольствия или наказать плетьми; но это случалось редко. Самым большим наказанием для лентяев была продажа их другому господину: можно было быть уверенным, что там и работа и жизнь будут несравненно тяжелее. Многие рабы искренне любили Эксандра, а он, хотя и старался быть строгим, сохранял на них старинный взгляд, как на своих домочадцев, и заботился о том, чтобы им жилось не слишком тяжело.
Всякий раз, когда он обходил поля или встречался с кем-нибудь в саду, он отвечал на приветствия, а с некоторыми, более любимыми рабами даже вступал в разговор,
Но Орик не мог равнодушно видеть этого высокого, прямого старичка с черными волосами, седой бородой и блестящими темными глазами. Его ненависть вспыхивала каждый раз с новой силой, и он никогда не мог освободиться от чувства стыда перед этим человеком, владевшим им, как простой вещью, как предназначенным для работы животным. Орик хорошо знал, что рабы должны существовать, и ему казалось совершенно естественным рассматривать, как вещи, людей, захваченных в плен во время войны. Но по отношению к себе он не мог этого допустить.
С того времени, как он впервые попал в Херсонес, он очень изменился. Он никогда раньше не думал о переживаниях других людей. Теперь он часто сочувствовал им, потому что их страдания напоминали ему его собственные. В то же время он научился сдерживать порывы, скрывать свои мысли и узнал, что сила очень часто бывает бесполезной; хитростью можно достигнуть большего, что не следует сопротивляться и бороться против неизбежности. И он скрывал свою ненависть под внешней покорностью и равнодушием; исполнял возложенную на него работу и молчал.
Внутренне он весь был захвачен мыслями о своем деле и не отрывался от них ни во время работы, ни во время отдыха. Часто они мешали ему уснуть; лежа, он обдумывал мелочи последних сообщений, подробности плана восстания, разговоры и отданные распоряжения.
Оставаясь наедине с кем-нибудь из товарищей, он говорил о свободе и о том, как ее легко получить. Он часто рассказывал о Дримаке и заставлял рабов острее чувствовать тяжесть их существования. Но в то же время был осторожен и говорил определенно только с теми, кому доверял вполне. Он никогда не упускал случая познакомиться с кем-нибудь из соседних рабов, заражал их своим мрачным сдержанным энтузиазмом, передавал им свою веру и выискивал среди них похожих на себя. Он чувствовал, как многие из них вполне подчинялись и ждали от него чуда и избавления. Другие оказывались равными ему и делались его товарищами. В условленные часы люди приходили, прятались где-нибудь между камнями обрывистого берега или у изгороди, заросшей тяжелой зеленью плюща, и ждали его, чтобы поделиться новостями...
