Бунташный век. Век XVII (Век XVII) - Шукшин Василий Макарович (книги онлайн полностью .TXT) 📗
— Ну-ка, ну-ка, — всерьез заинтересовался Иван, взял Фрола за руку, повел в сторонку, подальше от других. — Чего это ты такое носишь? Скажи мне…
Фрол охотно отошел с Иваном, они присели на берегу на жесткую колючую травку.
— Ну? — спросил Иван.
— Не дело он затевает, — сразу сказал Фрол. — Не токмо не дело, а тут нам всем и каюк будет. Неужели ты-то не понимаешь?
— Не понимаешь… — повторил задумчиво Иван. — Можеть, и понимаешь, да… А чего ты советуешь?
— Давайте сберемся вместях — прижмем его к стенке: пускай выложит, чего задумал…
— Да он и так выкладывает, чего прижимать-то?
— Он не все говорит! Как он думает царя одолеть, какой силой? Говорил он тебе? Вон с этими, — Фрол кинул на ту сторону Дона, — которые рот разинули — ждут не дождутся, как пожрать да попить даром? Они? Они побегут сломя голову, как только им из Москвы пальцем погрозят. На кого же надежа-то?
Иван молчал.
— «Гадов повывесть» — это легко сказать. С кем ты их повыведешь?
— Ну и чего ты надумал? спросил Иван.
— Ничего! Чего я-то надумаю? Давай спросим его: чего он надумал? Чего он разошелся — обрадовался, персов тряхнул? Не он первый тряхнул… Все на Москву и метились после того? Кто это?
— Васька Ус вон… ходил же к Москве.
— Васька, как пришел туда, так и ушел, не ушел, а — на крыльях летел… Васька. Грозить он шел, Васька-то? Он хлеба просить шел…
— Ну, это уж там как вышло бы, — нехотя возразил Иван. — Так уж вышло. А повернись дело другим боком, не просить бы стал, а так взял. Я, Фрол, одно не пойму: ты страху нагоняешь, чтоб посмелей отвалить от нас, или правда тебя смутные думы одолели?
Фрол помолчал несколько… И сказал с обидой, сердито:
— Да идите вы, господи!.. Идите, куда душа велит, кто вас держит-то. Но уж… смотреть на вас да большие глаза делать от дива великого — какие вы смелые, — это уж вы тоже… силком не заставляйте, пошли вы к такой-то матери.
— А чего ты осердился-то? — просто сказал Иван. — Мне правда понять охота: по робости ты или…
— По робости, по робости.
— Ну-у… зря осердился-то.
— Да чего тут сердиться? — Фрол резко крутнулся на месте — к Ивану. — На баранов рази обижаются, когда они дуром прут? Их бичами стараются направить…
— Да нет, ты с бичами-то погоди маленько, погоди, — ощетинился Иван. — Бич, он тоже об двух концах…
— Да мне жалко вас! — чуть не закричал Фрол. — Усеете головами своими степь вон за Волгой, и все. Чего больше-то?
— Ну и усеем! Хоть за дело…
— Какое дело? Не перевариваю дураков!.. Долбит одно: за дело, за дело… За какое за дело-то? За какое?
— Боярство унять…
— Тьфу!.. — Фрол встал, постоял — хотел, видно, что-то еще сказать, но невтерпеж стало с дубоватым Иваном — ушел, широко отмеряя шаги.
Иван еще посидел маленько… Поогляделся на переправу… И встал тоже и пошел заниматься привычными войсковыми делами. Тут он все знал и понимал до тонкости.
— А вот скажи, Семка, — говорил Степан с Семкой-скоморохом, глядя на родимую реку и на облепивших ее казаков, — ты же много бывал по монастырям разным…
Семка покивал головой — много.
— Был я в Соловцах, — продолжал Степан, будто с неким слабым изумлением вслушиваясь в себя; в голове еще не утих скрип колесный, еще теплая пыль в горле чувствовалась, а через все это, через разноголосицу и скрип, через пыль, и пот конский, через кровь стрелецкую, через тошный гул попоек, через все пробился в груди, под сердцем, живой родничок — и звенит, и щекочет: не поймешь, что такое хочет вспомнить душа, но что-то дорогое, родное… Дом, что ли, рядом, оттого вещует сердце. — И там, в Соловцах, видал я одну икону Божьей Матери с дитем, — рассказывал Степан. — Перед этой иконой все на коленки опускаются, и я опустился… Гляжу на ее, она — смеется. Правда! Не совсем смеется, а улыбается, в глазу такая усмешка. Вроде горько ей, а вот перемогла себя и думает: «Ничего». Такая непонятная икона! Больше всех мне поглянулась. Я до-олго стоял возле… смотрю и смотрю, и все охота смотреть. Сам тоже думаю: «Ничего!» Как это так? Рази так можно? Не по-божьи как-то…
Семка подумал и пожал плечами неопределенно.
Степан поглядел на него… Но он и не надеялся на ответ — он с собой рассуждал. И мысль его то хватала в края далекие, давние, то опять высоко и трепетно замирала, как ястреб в степном небе, — все над тем же местом…
— Нет, Семка, — сказал он вдруг иным тоном, доверчиво, — не ее страшусь, гундосую, не смерть… Страшусь укора вашего: ну-ка, да всем придется сложить головы?.. А? — Степан опять посмотрел на калеку, в его невинные глаза, и жалость прищемила сердце. Он отвернулся. Помолчал и сказал тихо: — Не знаю… Не знаю, Семка, не знаю. И посоветоваться не с кем. Уж и посоветовался бы, — не с кем, вот беда. Потянут кто куда… Нет, лучше уж не соваться: разнесут на клочки своими советами, сам себя не соберешь потом. Ничего, Семка!.. Не робей. Даст бог, не пропадем.
Между тем Ларька с Мишкой Ярославовым и еще с тремя казаками «провожали в степь» капитана Видероса. Немец, оглядываясь на конвой, заметно нервничал и тосковал в недобром предчувствии. Он понимал, что за ним следуют неспроста, не мог только догадаться: что задумали казаки?
Отъехали далеко…
Ларька велел немцу и стрельцам, сопровождавшим его, спешиться. Те послушно это сделали.
— Вы не так пришли к атаману, — сказал Ларька. — Слыхали, он вам сказал: «Я родом выше всех высоких князей». Слыхали? — Глаза Ларькины излучали веселость, точно он затевал с малыми ребятами озорную потеху.
— Слыхали. — Стрельцы тоже затревожились, уловив в глазах есаула недоброе: веселость-то веселость, по какая-то… с прищуром.
— Так кто же так подступается, как вы? — Ларька оставался на коне, а трое казаков и Мишка слезли с коней.
— А как надо? — спросили стрельцы.
— На карачках. Надо, не доходя двадцать сажен, пасть на карачки и полозть. Давай-ка спробуем. Научимся, вернемся до атамана и покажем, как мы умеем. А то заявились!.. Стыд головушке. Давайте-ка пообвыкнем сперва, потом уж… Ну!
Стрельцы с капитанам отошли на двадцать саженей, пали на четвереньки и поползли к Ларьке. Проползли немного, и капитан возмутился. Он встал.
— Ихь… — показал на себя пальцем, — исьпольняет посоль. Никогда, ни ф какой страна посоль… Посоль — это пошотный шеловэк…
— Мишка, посоли ему плетью одно место, чтоб он знал, какой бывает посол, — сказал Ларька; веселость играла в его синих глазах.
— Я хочет обяснять правил, какой есть каждый страна! — воскликнул капитан. — Правил заключается…
— Объясни ему, Мишка.
— Можеть, ему лучше вытяжку сделать? — спросил здоровенный Мишка. — А? — И пошел к капитану.
Стрельцы в ужасе поглядели на капитана: вытяжка — это когда вытягивают детородный орган. Это — смерть. Или, если не хотят смерти, — обидное, горькое увечье на всю жизнь. Это, кроме прочего, нечеловеческая мука.
Ларька подумал.
— Детишки есть? — спросил немца.
Тот не понял.
— Детишки, мол, детишки есть? Маленькие немцы…
— Смотри, — показал Мишка, — вот так: а-а-а… — Показал, как нянчат. — У тебя есть дома?
— Нет, — понял немец. — У меня есть… нефест.
Казаки, а за ними и стрельцы засмеялись.
— Ладно, — сказал Ларька. — Невесту жалко: ждет его, дурака, а он явится… с погремушкой в кармане. В куклы с им тада играть?.. Вложь плети, он и так поумнеет. Без плети, видно, не научишь. Мишка, ну-ка, как тебя грамоте учили?
Мишка подошел к капитану, но капитан сам опустился на четвереньки и пополз к Ларьке, который изображал высокородного князя-атамана. За ним поползли стрельцы, не очень гнушаясь такой учебой.
Подползли.
— Ну? — спросил Ларька. — Как надо сказать?
Стрельцы и капитан не знали, что надо сказать.
— Ишо разок, — велел Ларька.
— Подскажи ты нам, ради Христа, — взмолились стрельцы. — А то же мы так полный день будем ползать!
