Великая Скифия - Полупуднев Виталий Максимович (серия книг .TXT) 📗
– Ты слышишь, царь Скифии, – вскричал Раданфир, – народ требует похода на Херсонес!
– Да, да, – ответил Палак в радостном возбуждении, – теперь очередь за Херсонесом!.. Но Херсонес будет покрепче Хаба!
– Ничего!.. Свернем головы спесивым грекам!..
Весь народ высыпал на площадь. Люди пришли в воинственное возбуждение. Страсти накалились добела. Все жаждали войны, рукопашных схваток.
Начался пир, продолжавшийся всю ночь. Царь с довольным видом расспрашивал Калака и Омпсалака о подробностях штурма. Оба воеводы пили из трех чаш каждый.
Уже перед утром утомленный царь ударил по плечу Раданфира и сказал ему:
– На сегодня довольно!.. Проводи меня к царице!
Глава вторая.
Возвращение
1
Таврские горы остались позади. Началась всхолмленная местность с перелесками и ручьями в глубоких балках. На макушках возвышенностей трава пожелтела, на скатах буйно разрослась и украсилась поздними цветами. Дальше широко раскрывалась степь, затянутая сизой дымкой.
Фарзой ехал на соловом таврском коне. Марсак купил коня в последнем таврском укреплении, говоря при этом, что негоже князю прибыть в Неаполь верхом на быке. Желтые кашки били князя по ногам, оставляя пятна пыльцы. Лошадь мотала головой, отгоняя назойливых мух. Из-под горячей попоны выбивалась полоска пены, густой, как сметана.
Спутники шли пешком, обтирая распаренные лица рукавами и подгоняя вьючных быков с тяжелой поклажей.
Марсак с довольным видом доказывал Пифодору:
– Я же говорил тебе, что наши сколотские боги все предусмотрели. Мы спаслись из чрева гибнущего корабля, нашли друзей среди свирепых тавров. И вот уже ступили ногами на сколотскую землю, а скоро прибудем и в Неаполь, город царей наших!
Грек посмеивался, слушая простодушную похвальбу скифа. И в то же время в глазах его вспыхивали огоньки удивления, когда он оглядывал просторы невиданной им страны, в которую завела его неспокойная натура, жажда приключений и наживы.
– Да, скиф, да! – отвечал он миролюбиво. – Твои боги сильны. Я готов принести им жертвы, как только мы доберемся до Неаполя.
Неожиданно Марсак упал на колени и громко запричитал:
– О родные степи!.. О духи предков! Примите сынов своих в лоно свое! Мы вернулись к вам, оскверненные дыханием чужих стран! В наших одеждах – смрад чужбины! В наших желудках – пища нечистых племен, а в головах – их мысли!.. Да очистимся!..
Он срывал горстями пучки ковыля и засовывал их за пазуху, за голенища чувяков, в шапку.
– Что ты делаешь? – удивился Пифодор. – Разве эта трава съедобная?
– Нет, она священная!.. Тебе не понять этого, эллин!.. Это трава свободы нашей!
Ковыль-трава люба сердцу кочевого сколота. Она, так же как и кочевой сколот, не любит обжитых мест и никогда не растет на потревоженной плугом земле. Ее блеск напоминает сколоту о воле, о бескрайней свободе былых времен, ибо от далекой реки Ра до вод Борисфена он встречал эту траву там, где было привольно и безлюдно. Беглый раб, вырвавшись из ярма греческой неволи, только тогда начинал чувствовать себя свободным, когда видел перед собою тусклые переливы ковыльных струй. Они словно приветствовали его, говорили ему, что тесные и шумные города, где отовсюду слышен звон рабских цепей, остались позади, что изуродованная плугом земля, обильно политая потом рабов, также осталась где-то там, в ненавистном мире неволи.
Сорванный и спрятанный под одежду пучок ковыля имел магическое значение. Он означал, что духи степей приняли возвратившегося с чужбины под свое покровительство. И если он был рабом, то трава снимала с него скверну порабощения, а проклятое прошлое теряло свою гнетущую силу над ним. Ковыль – трава магического очищения.
Пифодор задумался о значении скифского обычая. Улыбка сбежала с его лица. Он внимательно посмотрел на сияющего Марсака, наклонился и, набрав полную горсть ковыльных махалок, в раздумье сунул их под полу кафтана. Суеверный, как и все люди его времени, грек уже верил в пучок сухой травы, видел в нем некий амулет, пренебречь которым было бы неразумно и даже опасно. Пряча траву под одежду, он подумал: «Пусть будут благосклонны ко мне скифские боги».
Фарзой также принял из рук дядьки пучок чудесной травы.
– Теперь, князь, ты снова замечен и принят родной землей! Вот она, – старик развел руками, – погляди, твоя земля, страна твоих отцов! Духи предков смотрят на тебя!..
Данзой, шедший следом, усмехнулся. Он не был кочевым сколотом и не обожествлял дикой травы. Сколот-номад и сколот-хлебороб разные люди, хотя молятся одним богам и говорят почти на одном языке. Язык хлеборобов имеет много таврских и порядочно эллинских слов. Оседлый и кочевой скифы всегда встречаются со скрытой неприязнью. Хлебороб видит в номаде опасного человека, разбойника, а тот считает хлебороба полурабом, смотрит на него свысока, презирает его за труд и страсть к приобретению недвижимой собственности. Сколот-номад и сколот-пахарь оба торгуют с греками, но по-разному. Первый берет в обмен на свой скот оружие и заморские вина, готов при этом вступить в спор и даже в ссору. Второй связан с греческой колонией постоянным обменом, часто берет в долг, под будущий урожай, старается сохранить с колонистами хорошие отношения, приобретает у греков железные лемехи, посуду, цветные ткани и считает, что, при всей хитрости греков, с ними вести дело можно. Херсонес для селян место сбыта хлеба и источник приобретения необходимых в хозяйстве вещей. Покупают они и вино и оружие, но вообще хлеборобы более воздержанны, миролюбивы, склонны к скопидомству. Сколот-пахарь не проявляет страсти к разгулу и живет не только сегодняшним днем, как это делает его кочевой собрат, но смотрит вперед, старается иметь кое-что на черный день.
Данзой не взял себе пучка ковыля и не растрогался его видом. Его больше обрадовали бы колосья спелой пшеницы, возросшие на возделанном поле. Бродячая жизнь степного скотовода, не знающего иного труда, кроме охраны стад и войны, была чужда ему. После восьми лет эллинской каторги он с замиранием сердца вспоминал родное селение Оргокены и всей душой стремился к родному очагу, где был счастлив.
Путь их шел через целинную степь. Из желтеющих трав выбегали тяжеловесные дрофы. Два или три раза Фарзой, натянув поводья, выпрямлялся в седле, чтобы лучше разглядеть какие-то движущиеся точки в сухом тумане, заволакивающем даль. Успокаивался, когда они оказывались стадом сайгаков, по-скифски «колосов», или табунками диких лошадей, тех, что не годятся для приручения из-за своего бешеного нрава и беспощадно истребляются земледельцами, как злейшие враги посевов. Из их шкур делают мешки для хранения зерна.
На короткое время путешественники задержались около одинокого корявого дерева, имеющего странный тыквовидный ствол. Вокруг белели кости и черепа животных, гудели мухи над каменной плитой-алтарем, сохранившим следы жертвоприношений. На ветвях трепались по ветру пучки конских волос, обрывки ремней, лоскутки тканей. Фарзой хотел проехать мимо, но Марсак остановил его:
– Не пренебрегай, князь, священным деревом! Почти его хоть малой жертвой!
Князь не стал возражать, наколол ухо коню кинжалом и, добыв несколько капель крови, обрызгал ею дерево.
Дядька вырвал из бороды десяток волос и, прошептав заклинание, повязал их на сучок. Данзой оставил на алтаре кусок вяленого мяса, а Пифодор плеснул на него вином. Бывший гребец знал и чтил «дерево-вождя», как его называли местные жители, грек вообще решил всячески ублажать богов и духов сколотской земли.
Деревья стали встречаться чаще, местность приняла вид лесостепи. Обозначилось подобие конной тропы. Следуя ее изгибам, путники поднялись на бугор, с которого увидели картину, заставившую их взяться за оружие.
