Дмитрий Донской - Бородин Сергей Петрович (книга регистрации TXT) 📗
День клонился к вечеру. Где-то ухали бубны, переплетаясь с песнями.
Откуда-то проходил караван, и верблюды ревели под картавый звон тяжелого бубенца.
Гуще становился аромат цветов. Их привезли из Турана, как три года назад из Кафы привезли Бернабу, а ковры – из Персии, а ароматные дыни – из Шемахи. Водоем облицован искусным каменотесом из Бухары. Сад разбит садовниками – рабами из Мерва. Скоро из Москвы Бегич приведет голубоглазых пленниц.
Бернаба сделал неосторожный ход.
– Шах! – вскрикнул Мамай.
Бернаба отступил.
– Смерть! – поставил ферзя Мамай с такой силой, что колокольчики долго не умолкали внутри доски.
Калитка распахнулась. В сад ворвались пыльные, оборванные воины.
По садам замолкали бубны, обрывались песни.
Воины неподвижно остановились, уткнув глаза в землю. Так не извещают о победе!
– Не может быть! – тихо сказал Мамай.
Один из оборванных воинов поднял лицо, покрытое пылью. Да это князь Таш-бек, правнук Чингиза.
– Не может быть!
– Бегич убит.
– А войско?
Таш-бек прикусил губу.
– Ну!
– Говорю: все побиты.
– Кто мог побить всех?!
Таш-бек молчал.
Мамай кинулся к двум другим.
– Ну?!
Он схватил их за рваные халаты. Никто не ожидал, что в столь худых руках скрыта такая сила. Воины едва удержались на ногах.
Мамай опять подбежал к Таш-беку:
– Говори!
Таш-бек сурово и коротко сообщил все.
Мамай сжался. Халат оказался широк и сполз с плеча. Повелитель войск, он подбежал к ковру, ударил ногой в шахматную доску. Звон колокольчиков рассыпался в наступившем молчании. Доска раскололась под твердой пяткой.
Бернаба стоял, глядя на эту дикую пляску.
Чуть прихрамывая, Мамай добежал до князя и с размаху наметился ударить в лицо. Но Таш-бек перехватил Мамаевы руки, словно сковал их.
– Уймись!
– Пусти!
– Но!
Так же внезапно пришло успокоение.
– Расскажи еще раз.
Таш-бек вытер рукавом лицо. Прошел к блюду, на котором лежала нарезанная дыня, сдвинул ломти в сторону и, подняв блюдо, принялся пить сок. Блюдо вздрагивало в его руках вслед каждому глотку.
Мамай покорно ждал за его спиной.
Обернувшись, Таш-бек впервые заметил, что Мамай очень мал ростом, кривобок, щупл. Только глаза быстры, злы, хитры.
"Хорек!" – но не сказал этого, а снова повторил, как шли, как перешли Вожу, как бились.
– Убиты и Хази-бей, и Бегич, и Каверга, и Карагалук, и Кастрюк.
Мамай сказал:
– Теперь вижу, ты в лошадях лучше всех понимаешь. Сумел ускакать.
– Побывал бы там сам!
– Я побываю.
– Ты?
– Не успеет этот сад пожелтеть, я сожгу Москву, а Дмитрий будет мне собирать навоз для топлива.
– Так и Бегич думал.
– Бегич – не я. А ты так не думал?
– А ты?
– Отвечай!
– Вместе с тобой так думал. Здесь.
– Со мной и пойдешь.
– Не откажусь.
Мамай кивнул Бернабе:
– Иди. Созывай совет. Быстро.
Бернаба вышел.
Мамай сказал:
– Ты им расскажи, почему вы разучились биться.
Вдруг снова его наполнила ярость:
– Почему? Не могли смять? Не могли изрубить? Вас было мало? Не умели рубить? Разучились в седлах сидеть? А?
Таш-бек, отвернувшись, крикнул одному из воинов:
– Вели принести воды!
Мамай растерялся: его перестали бояться? Он соберет новую силу, двинет новое войско.
Ноздри Мамая то раскрывались, то опадали, суживались, как рты рыб, выброшенных на песок.
А в сад уже начали сходиться вожди ордынских войск. Многих недоставало – тех, кто остался на берегу Вожи. Эти – живые, уцелевшие, отсидевшиеся в Сарае – не могли заменить тех. Не было среди них никого, равного Бегичу, ни Кастрюку, ни Хази-бею.
Придется ему, Мамаю, одному заменить их.
Мурзы и военачальники Орды входили в дом Мамая, смущенные неожиданным зовом.
Этот дом, нарядный и славный, давно их привлекал, но из них лишь немногие переступали его порог: у Мамая были любимцы. С ними он ходил в походы, с ними делил свой кумыс и свою баранину.
Нелюбимых, ненавистных, бездарных собрал Мамай в этот день. Любимые полегли на берегах Вожи.
Вверху сверкал потолок, густо расписанный узорами и цветами. Внизу молчали ковры, плотные, как верблюжьи шкуры. Алебастровые стены, резные, как кружева, были похожи на морскую пену. Многим доводилось видеть моря; немногим – покои Мамая.
Все видели: Мамай не в себе. Весть о разгроме уже дошла до них. Но меру разгрома они медленно постигали лишь здесь.
Они сидели в прохладной мгле комнаты, поджав пыльные ноги, силясь сохранить достоинство; силясь, сохраняя достоинство, понравиться Мамаю.
Мамай знал: есть среди них ликующие. Есть, которые думают: пали друзья Мамая, падет и Мамай.
Некоторое время все сидели молча.
Но он собрал их не затем, чтобы молчать. Он обернулся к Таш-беку:
– Люди собрались, князь, тебя слушать.
Многие подумали: "Хитер! Выходит: не он нас звал, а сами мы собрались сюда!"
Таш-бек неохотно пододвинулся:
– Что я скажу? Мы бились так, что уцелевшим стыдно. Живые завидуют павшим. И я завидую. Русы разбили нас. Из троих бившихся вернулся один. Из троих вернувшихся снова идти на русов решится один. Сами считайте, сколько уцелело воинов. Других слов у меня нет.
Мамай:
– Ты говоришь, как раб, как трус. А я тебя почитал за князя.
– Нет, я не трус. Я снова пойду на Москву.
Мамай:
– Если клинок не дает взамен трех клинков, если, потеряв одного коня, воин не приводит трех – незачем держать войска. Мы резали, и мы впредь будем резать кобыл, если от них нет ни молока, ни приплода. Мы завоевываем, чтоб с побежденных брать приплод себе. Не много – одну десятую часть со всего. Так стоит Орда. Так она будет стоять. Надо опять идти! Говорите, скоро ли сможете вы встать в поход и как вы в поход пойдете? Русь принадлежит нам, и мы ей напомним наше право.
Таш-бек сказал:
– Многое завоевано Ордой. Нового нам не надо. Надо брать с того, кто завоеван. Так поступал Чингиз. А мы с одних упускаем дани, а на других с кровью и лишениями налагаем их. Мы стали от войны беднеть, а войны хороши, если приносят добычу, если…
Мамай перебил его:
– Я и говорю о том! А если не дают, надо заставить давать.
Один из мурз попрекнул:
– Не надо было уступать Дмитрию. То ты снизил им дани, то сзываешь в поход, чтобы поднять прежние дани.
Еще голос – голос старого Барласа:
– Сам прощал, сам возвращай.
– Что?! – воскликнул Мамай.
Когда притихли и присмирели, Мамай приподнялся с полу.
– Приказываю: собирать всех, кто возвращается из Бегичева похода. Вам завтра быть здесь всем. Кто говорит?
Все молчали.
Они встали, торопясь уйти.
Он не предложил им ни кумыса, ни беседы. С ненавистью он смотрел им вслед.
Когда Мамай остался один, к нему подошел Бернаба:
– Они ненадежны, хан. Надо искать других.
– Воины – не верблюжий навоз. По степи не валяются.
– У меня есть план…
– Некогда, некогда! Пока Дмитрий торжествует, надо подкрасться, обрушиться, не дать опомниться!
Снова вскочил, побледнел и затопал:
– Жечь их! Резать! Давить!
Вскоре успокоился.
– Времени у нас есть только, чтоб вдеть ногу в стремя и хлестнуть коня.
Бернаба смолчал.
– А как я тебе велел: ты учишь русский язык?
– Каждый день.
– Уже говоришь?
– Понемногу.
– За русского годишься, как мы условились?
– Рано еще.
– Торопись.
Бернаба придвинулся; наклонился к Мамаеву уху:
– Остерегись: хан будет рад твоему поражению.
Мамай понимал, что Бернаба хочет ему славы и силы. Он дает советы, помогает, поддерживает, ибо гибель Мамая – это гибель Бернабы, всех его генуэзских надежд. Кому из татар понадобится этот чужеземец, хотя и отатаренный; кому из генуэзцев понадобится столь отатаренный бездельник, хотя и генуэзец!
