Спасенное сокровище - Ихенхойзер Аннелизе (электронную книгу бесплатно без регистрации txt) 📗

— Похоже, что это его голос… — прошептал Брозовский.

— И с какими товарищами! Мы часто не понимаем друг друга. На свете столько языков! Но во время боя или ночью, на привале, когда мы поем песни, мы все чувствуем одно и то же. Мы одна большая семья, мы братья. И наш девиз: «No pasaran! Фашисты не пройдут!» Знаете ли вы что-нибудь об Отто? Жив ли он? Я так много думаю о вас, о моем Гербштедте…

Брозовский и Геллер переглянулись.

— Дорогие товарищи, вы меня слышите? Если слышите, то передайте привет моей жене и маленькой Соне. До свидания, товарищи! Салют! Не забывайте вашего Вальтера.

Август вынул из кармана измятый кисет и начал свертывать папиросу. Его пальцы дрожали.

— Да, — сказал он, — вот Вальтер и стал человеком. — В голосе его звучала нежность.

— Об этом должна узнать не только его жена! — У Отто Брозовского на лбу запылал шрам. — Об этом должны узнать все!

Кулинарные рецепты доктора Эткера

Брозовские ужинали. Минна намазывала мужу толстые ломти хлеба, выскребая из банки последние остатки ливерной колбасы. Отто, погруженный в размышления, отщипывал от хлеба маленькие кусочки и потихоньку бросал их под стол. Там сидел старый черный кот Бимбо. Он хватал их, облизывался и царапал передними лапами штанину своего щедрого хозяина.

— Будешь ты есть сам?

От проницательного взгляда матушки Брозовской ничего не скроешь.

— Этого еще недоставало! Этот старый лентяй жиреет с каждым днем, а ты все худеешь. Ни один костюм тебе уже не годится. — Она встала и схватила мурлыкавшего кота: — Убирайся-ка отсюда!

Бимбо жалобно мяукает за дверью. Брозовскому ничего не остается, как самому доесть свой хлеб. Но кусок застревает у него в горле. Ему не до еды.

— Отто! — окликает его жена таинственным голосом.

— Что? — рассеянно отзывается Брозовский.

— Вальтер в Испании, да?

— В Испании? С чего ты взяла?

— Мне рассказала жена Кюммеля, а она узнала от мужа.

— А-а-а, — протянул Брозовский. — А он откуда знает?

— Слышал на руднике. — Она взглянула на Отто и лукаво улыбнулась. — Ты же это знаешь лучше меня.

Тот и бровью не повел.

— Смотри-ка, Вальтер в Испании, — задумчиво покачал он головой. — Хорошо, если бы это было так. Правда, мать?

Она погладила его жилистую руку:

— Это было бы прекрасно. Он ведь такой вспыльчивый, нетерпеливый, но теперь-то уж наверняка ни одного патрона не израсходует зря.

Отто Брозовский кивнул. Потом мягко высвободил руку и встал. Он достал из угла маленький черный чемоданчик и начал складывать в него свои инструменты: отвертки, плоскогубцы, проволоку, несколько новых радиоламп, которые он тщательно завернул в бумагу.

— Что ты собираешься делать со всем этим барахлом? — удивленно спросила жена.

— Я обещал приятелю починить ему в воскресенье приемник. Придется к нему съездить. Достань-ка мне мой парадный костюм.

Брозовская едва заметно покачала головой. С тяжелым сердцем она поднялась по лестнице в спальню и достала из шкафа костюм. Заметив на рукаве пятно, она принялась его отчищать. Слезы застилали ей глаза. Она понимала, что Отто уходит не для того, чтобы чинить чей-то приемник.

Он поцеловал ее на прощание:

— Завтра к вечеру я вернусь, мать.

Брозовский открыл уже дверь, чтобы выйти, как вдруг быстро вернулся в сени и тихо прикрыл ее.

Недалеко от дома стояли Шмидт и Шиле. Они оживленно разговаривали и не догадывались, что тот, о ком шла речь, прячется сейчас за дверью, чтобы не привлекать к себе внимания.

— Странный он все-таки малый, — говорил Шмидт. — Его теперь вовсе не видно и не слышно, будто он никогда и из дому не выходит.

— Тише воды, ниже травы, — подтвердил Шиле. — Мы его сломали раз и навсегда.

— Вы думаете?

— Разумеется. Он уже коммунизмом сыт по горло. А насчет того, чтобы раздавать листовки или еще там что-нибудь такое, так об этом и речи нет. На таких вещах он уже себе пальцы пообжигал. Как это говорится? — Шиле ухмыльнулся во весь рот: — «Обожжешься на молоке, на воду дуешь». Вы же знаете, я никогда не ошибаюсь.

— Хорошо, если так, — с сомнением сказал Шмидт.

— Головой ручаюсь! С Красным фронтом покончено. Раз и навсегда.

Они распрощались и разошлись в разные стороны.

Брозовский вышел из дома. На нем был темный костюм и серая шляпа, в руках маленький черный чемоданчик. Он и правда был похож на мастера, отправляющегося по вызову. Ему нужно было попасть в Галле, но он прошел мимо гербштедтского вокзала — ведь кондуктор, если бы его потом спросили в гестапо, мог сказать: «Брозовский? Да, я его здесь видел. Он уехал в субботу поездом в двадцать часов четыре минуты. Билет у него был до Галле».

Нет, садиться на поезд в Гербштедте было опасно.

И Брозовский отправился пешком. Ночь была мягкая, высоко в небе над полями и терриконами ласково мерцали звезды. Прямо над терриконом рудника «Вицтум» стояла Большая Медведица. И все вокруг казалось таким мирным, спокойным и прекрасным.

Но Брозовского не покидала тревога. Страшные картины концлагеря вставали перед глазами.

Каждый шаг приближал его к опасности. Но он не колебался, ему и в голову не приходило повернуть назад. Чувство солидарности было сильнее страха. «Я не одинок, — думал он. — У меня есть товарищи, их много, их тысячи. Все мы идем дорогой партии. Мы не знаем друг друга, но мы вместе. И это дает нам силы для борьбы».

Так шагал он ночью по дороге и, чтобы подавить страх в душе, тихо пел песню о маленьком барабанщике:

В воскресенье утром Брозовский выехал из Эйслебена в Галле, Выйдя из поезда, он остановился у газетного киоска. Хотел было купить какой-нибудь журнал, но раздумал и взял «Фелькишер беобахтер». Лживая газетка, но по размерам как нельзя лучше подходит для его цели. Он прошел в зал ожидания третьего класса. Здесь было накурено, холодно и пусто. Только в углу, у окна, расположилась какая-то семья. Брозовский взглядом поискал официанта. Тот стоял, прислонившись к стойке, и зевал. Лицо у него было тупое и безразличное. Или, может быть, это только так казалось? Может быть, это была просто маска? Во всех общественных местах полно шпиков.

Недалеко от двери стоял диван, обитый выцветшим плюшем, и перед ним столик. Над диваном висел пейзаж; зубчатые вершины гор, залитые конфетно-розовым светом. Рядом — портрет Гитлера. А чуть пониже…

У Брозовского сжалось сердце: под дурацкой рожей Гитлера, на стене, висел красный, как кровь, плакат. Бросалось в глаза страшное слово, напечатанное огромными черными буквами: «КАЗНЕН…»

Брозовский взял себя в руки и прочел:

Он медленно подошел к дивану и сел так, чтобы видеть и стойку и дверь. Ему показалось, что официант заметил его волнение, в скучающе-равнодушных глазах на мгновение вспыхнул огонек.

Стараясь ничем себя не выдать, Брозовский подозвал официанта и заказал кружку пива. Официант бросил картонный кружок на грязную скатерть и поставил на него кружку.

Брозовский развернул газету. Немного погодя он осторожно выглянул из-за нее. Официант исчез. Где он? Что он сейчас делает? Может быть, звонит по телефону? Резные стрелки круглых часов показывали двенадцать минут девятого. Как медленно тянется время! Скрипнула входная дверь. У Брозовского забилось сердце. Сейчас. Сейчас он подойдет к нему. Но никто не подходил. Он опустил газету чуть ниже. В зале ожидания появился еще один человек — штурмовик! Этого только недоставало! Брозовский бросил взгляд на часы — без семи девять. Он снова поднял газету.

Около него кто-то хрипло кашлянул. Он вздрогнул и повернул голову. Рядом стоял Генрих Шнейдер. Они посмотрели друг другу в глаза.