Второго Рима день последний (ЛП) - Валтари Мика (читать полностью бесплатно хорошие книги .txt) 📗
Старшую монашку зовут Хариклея, что значит очаровательная. Её отец был портным и умел читать. Но лицо, как говорит Мануэль, явно противоречит имени. Она охотно открывает его перед нами во время еды. Любит мясо и вино. Она всего лишь сестра-служанка и радуется, что может без особых трудов наполнить тарелочку для подаяний. Мануэль объяснил ей, что перед приходом турок я хочу избавиться от своей латинской ереси, чтобы приобщиться к телу Христа, вкушать квасной хлеб и почитать единственно истинные символы веры без всяких нововведений. С этой целью, убеждает её он, я принимаю науку от сестры Анны.
Я не знаю, что она думает о нас. Анну она взяла под свою опеку, и считает её учёной и благородной дамой, которой простая сестра-служанка не вправе делать замечания относительно поведения.
Сегодня Джустиниани послал меня к Золотым воротам проконтролировать проходящие там военные учения. Анна и Хариклея принесли мне узелок с едой. Никто на нас не обращал внимания. Многим защитникам родственники также приносят обед, ведь от Мраморной башни Золотых ворот до города путь не близкий. Молодые монахи питаются в монастыре святого Яна Крестителя. Их освободили от поста, и за время военных тренировок они стали сильными и загорелыми. Закатав рукава и скинув капюшоны, они охотно слушают хвастливые рассказы инструкторов. В свободное время они поют греческие псалмы на много голосов. Это очень красиво.
Золотые ворота предназначены только для возвращения войск кесаря из триумфальных походов. Сколько помнят люди, их не открывали ни разу. Сейчас, на время осады, их окончательно замуровали. Мы сели на траву в тени стены, преломили хлеб, ели и пили вместе. Хариклея стала сонной, отошла немного в сторону и легла отдохнуть на траве, прикрыв лицо вуалью. Анна сняла сандалии. Их жёсткая кожа до крови натёрла ей ноги. Она погрузила белые пальцы в густую траву.
– Такой свободной и счастливой как сейчас я не чувствовала себя с детства.
В весеннем, голубом солнечном небе на огромной высоте парил сокол. Сокольничьи кесаря выпускают птиц, чтобы те охотились на почтовых голубей турок. Будто это может что-либо изменить. Медленно кружил по небу сокол, высматривая добычу.
Анна провела по траве тонким указательным пальцем и сказала, не глядя на меня:
– Я научилась сострадать бедным людям.– Она немного помолчала и продолжала, всё ещё не поднимая глаз: – Люди доверяют монашке. Они поверяют мне свои страхи и заботы. Обращаются со мной как с равной. Никогда раньше я такого не испытывала. «Зачем всё это», говорят они. «Воинов у султана несчётное множество. Его пушки одним залпом могут сокрушить самые толстые стены. Кесарь Константин – вероотступник, отдался во власть Папы, продал свой город за миску чечевицы. Зачем всё это? Султан не угрожает нашей вере. В его городах греческим священникам позволено заботиться о своей пастве. Запрещено только пользоваться церковными колоколами и монастырскими колотушками. Под опекой султана наша вера была бы защищена от еретиков латинян. Турки не трогают простых людей, если те исправно платят установленные подати. А подати, которые требует султан, значительно меньше кесарьских. Почему народ должен погибнуть или обратиться в рабов ради выгоды кесаря и латинян? Лишь богачи и вельможи имеют основание бояться турок». Так говорят многие бедные люди.
Она по-прежнему не смотрела на меня. Я замер. Чего она, собственно, хочет от меня? Почему так говорит со мной?
– Неужели, так необходимо, чтобы наш город был разграблен и уничтожен или стал ленником латинян?– спросила она. – Все эти скромные люди хотят только жить, кормиться трудом своих рук, рожать детей и хранить свою веру. Неужели, существует причина, великая идея, ради которой они должны умереть? У них есть лишь одна, их собственная, жизнь. Единственная, скромная земная жизнь. Мне их бесконечно жаль.
– Ты говоришь как женщина,– перебил я её.
– Я и есть женщина. Что в этом плохого? У женщины тоже есть ум и мудрость. Были времена, когда этим городом правили женщины. И времена те были лучше, чем при правлении мужчин. Если бы женщины могли решать сейчас, мы бы выгнали из города латинян с их оружием, галерами и кесарем в придачу.
– Лучше турецкий тюрбан, чем папская тиара, не правда ли?– с издёвкой спросил я. – Ты говоришь как твой отец.
Я посмотрел на неё, и вдруг страшное подозрение охватило меня.
– Анна,– сказал я. Мне казалось, я тебя знаю. Но, возможно, я ошибся. Ты действительно осталась в городе без ведома твоего отца? Или, всё же, твой отец знает об этом? Поклянись мне!
– Ты меня оскорбляешь, воскликнула она. – Зачем мне клясться? Или не достаточно моего слова? А если я говорю словами моего отца, значит, я стала лучше его понимать, чем раньше. Он, как государственный деятель, выше кесаря. Он любит свой народ больше, чем те, которые ради выгоды латинян готовы превратить свой город в руины, а народ погубить. Он мой отец. Никто другой не осмелился противопоставить себя кесарю и громко высказать своё мнение, как сделал он в день нашей первой с тобой встречи. Позволь мне гордиться своим отцом.
Моё лицо омертвело. Даже губы мои были холодными и безжизненными.
– Со стороны твоего отца это была убогая и дешёвая демагогия,– медленно произнёс я. – Недостойный популизм. Он вовсе не противопоставил себя кесарю. Наоборот, воспользовавшись недовольством масс, добился сиюминутного личного успеха, но навредил городу. И это была не случайность, а продуманная попытка взбунтовать народ.
Анна смотрела на меня, словно не веря собственным глазам.
– Неужели, ты сторонник унии? Неужели, ты в сердце своём латинянин? А значит, твоя греческая кровь это ложь?
– А если и так?– спросил я. – Кого бы ты тогда предпочла, своего отца или меня?
Она смотрела в мои глаза, а её щёки были так бледны, и кончики губ так плотно сжаты, что мне она показалась отвратительной. В какой-то момент я почувствовал, что она вот-вот меня ударит. Но потом она опустила руку, и вяло махнула ею:
– Нет, я не верю тебе. Ты не латинянин. Но что ты тогда имеешь против моего отца?
Всё моё самообладание исчезло, сметённое ревнивым сомнением и бешенством.
– Это ты спрашиваешь или он?– грубо воскликнул я. – Может, и тебя он подослал ко мне, потому что сам не смог перетянуть меня на свою сторону?
Анна вскочила и резким движением стряхнула с себя несколько приставших стебельков травы, как будто этим движением хотела отряхнуться и от меня тоже. Она чуть не плакала. Презрение в её карих глазах жгло мне душу.
– Этого я не прощу тебе никогда!– крикнула она и побежала прочь, позабыв о сандалиях. Ударилась босой ногой о камень, упала и разрыдалась.
Я не побежал за ней, не чувствовал к ней никакого сострадания, несмотря на её слёзы. Недоверие мутным водоворотом кружило во мне, подступало к горлу горечью желчи. Вдруг, она притворяется? Вдруг, она надеется, что я уступлю, покорюсь, чтобы осушить её лживые слёзы?
Через некоторое время она поднялась. Голова её была опущена. Рукавом вытерла слёзы на лице. Хариклея села и с удивлением смотрела на нас.
– Я забыла сандалии,– произнесла Анна потухшим голосом и наклонилась, чтобы их поднять. С её разбитой стопы текла кровь. Я отвёл глаза.
– Подожди. Мы обо всём должны поговорить серьёзно. Тебе кажется, что ты знаешь меня. Но ты не знаешь обо мне всего и не узнаешь никогда. Я имею основание не доверять людям. Даже тебе.
– Я сама сделала выбор,– произнесла она сквозь сжатые зубы, пытаясь вырвать у меня сандалии. – Я сама, глупая, всё это себе выбрала. Вообразила, что ты меня любишь.
Я взял её лицо в свои ладони и повернул к себе, несмотря на сопротивление. Анна оказалась сильнее, чем я предполагал, но я переселил её. Она закрыла глаза, не желая на меня смотреть. Так сильна была её ненависть в эту минуту. Наверно, она бы плюнула мне в лицо, если бы не была столь хорошо воспитана.
– Мы должны поговорить обо всём основательно,– повторил я. – Ты не доверяешь мне, Анна Нотарас?
