Империя серебра - Иггульден Конн (полные книги .TXT) 📗

– Я пойду с Субэдэем, – отрезал сын. – Потому что он уходит от Каракорума в такую даль, что никому не дотянуться. И может, когда я вернусь, ты отыщешь во мне что-то, за что меня можно любить. А коли не любить, так уважать.

С этими словами молодой человек развернулся и зашагал по залитым серебристым светом тропкам, в то время как Угэдэй стоял, унимая в себе клокотание. Вот так: хотел дать небольшой совет, а беседа возьми да и вырвись из узды. В такую ночь горше пилюли на сон грядущий и не придумаешь.

После двух дней праздничных гуляний Угэдэй наконец призвал к себе во дворец самых старших по званию. Многие явились после недавних застолий. Глаза с красниной, на лицах испарина от чрезмерного употребления мясной пищи и щедрых возлияний: кумыс, архи, рисовое вино. Оглядывая собравшихся, Угэдэй с тайной усмешкой подумал: «Не совет, а прямо-таки собрание цзиньских вельмож, которые там повелевают землями». Хотя здесь последнее слово всегда должно оставаться за ханом. Иначе и быть не может.

Вдоль стола, мимо Чагатая, Субэдэя и дядьев он поглядел на Бату, победителя недавних скачек, который все еще сиял счастьем от известия, что возглавит первый в своей жизни десятитысячник. Встретившись с племянником взглядом, Угэдэй улыбнулся с покровительственным кивком. В новый тумен он назначил достойных людей – опытных воинов, способных где надо подсказать, а то и подучить. Молодому начальнику польза. Этим Угэдэй в первую очередь чтил память своего старшего брата, искупая тем самым прегрешения Чингисхана и Субэдэя. Лицом своим и жестами юноша непроизвольно напоминал Джучи в дни молодости. Прямо вот так глянешь иной раз и забываешь, что того уже десять лет нет на свете. И сердце при этом охватывает печаль.

Напротив Бату сидел Гуюк, мрачно уставившись перед собой. Со времени того разговора в саду Угэдэй так и не пробился через холодную отстраненность, которую воздвиг вокруг себя сын. Угэдэй уже сейчас, за этим столом жалел, что нет в Гуюке и половины той скрытой пылкости, какая есть в этом юноше, сыне Джучи. Быть может, огонек этот в нем – от потребности себя проявить, доказать, но держится он ну прямо как испытанный монгольский воин: молчаливый, вдумчиво-внимательный, полный спокойного достоинства и уверенности. И не тушуется, не теряет значимости даже перед такими внушающими трепет людьми, как Чагатай, Субэдэй, Джэбэ или Джелме. Во многих здесь течет Чингисова кровь, и в сыновьях их, и в дочерях. Линия сильная, плодовитая. Ничего, и его сын всему этому еще научится. Как говорится, войдет во вкус. Лиха беда начало.

– Мы выросли на отшибе, у пределов становищ племен, известных моему отцу. Горсткой жалких войлочных кибиток колесили по степям. – Угэдэй, сделав паузу, с лукавинкой улыбнулся. – Но с той поры мы подросли, и теперь нас слишком много, чтобы пастись на одном месте.

Он использовал слова, которые тысячелетиями произносили вожди племен, когда приходило время сниматься с кочевья. Кто-то машинально кивнул, а Чагатай так и пристукнул кулаком по столу: мол, верно сказано.

– Мечты моего отца сбылись не все. А ведь он мечтал об орлином полете. И, безусловно, одобрил бы, чтобы брат мой Чагатай сел на ханство в Хорезме.

Угэдэй продолжил бы дальше, но тут Джелме, потянувшись, сердечно хлопнул Чагатая по спине, вызвав в адрес чингизида рокот одобрительных голосов. Субэдэй молча потупил взор, но и неодобрения не выказал. Когда шум утих, Угэдэй продолжил:

– Одобрил бы он и то, чтобы священные для нас родные земли находились в руках брата моего Тулуя.

Младшего сына Чингисхана хватил по плечу теперь уже Субэдэй, выражая явное одобрение. Тулуй расцвел. Он хотя и знал, что ему что-то причитается, но такое подношение превышало все его чаяния. Ему отходили предгорья, по которым тысячи лет кочевали их общие предки, и равнины со сладкими травами, где родился Есугей – его дед и отец самого Чингисхана. Сорхахтани с сыновьями будет здесь привольно. Здесь все знакомо и безопасно.

– Ну а ты, брат? – веселым голосом спросил Чагатай. – Где ты преклонишь свою голову?

– А вот здесь же, в Каракоруме, – ответил Угэдэй непринужденно. – Столицу строил я, мне здесь и жить. Хотя на покой еще рано. Два года я рассылал людей – и мужчин, и женщин – смотреть на мир, разузнавать о нем. Дружески пригласил сюда ученых мужей – магометан и проповедников Христа. Знаю я теперь и о городах, где невольницы ходят с нагой грудью и сосцы у них позлащены, а само золото имеет цену глины, ибо лежит под ногами.

Хан улыбнулся своим мыслям и внутренним образам, а затем посуровел. Глазами он отыскал Гуюка и следующие свои слова изрекал, неотрывно глядя на него:

– Ну а те, кто не находит в себе силы покорять, должны преклонить колени. И изыскивать в себе твердость, иначе служить им тем из нас, у кого эта сила есть. Вы мои военачальники. И я шлю вас на войну, моих охотничьих псов, моих волков с железными зубами. Города, что в страхе закроют перед вами свои ворота, да будут вами уничтожены. Дороги и стены их, что построены, – срыты и разобраны по камню, нивы их – сожжены и вытоптаны. Человек, что дерзнет поднять на ваших людей меч и копье, да будет предан лютой смерти. А верша это, держите в уме Каракорум. Белый этот город – сердце державы нашей; вы же ее карающая десница, клеймо огненное. Отыщите мне новые земли, прорубите мне новую тропу. Пусть женщины их прольют море слез – я изопью их все.

Часть вторая

1232 год

Глава 9

Дворцовые сады Каракорума были еще молоды. Цзиньские садовники трудились не покладая рук, но некоторым растениям и деревьям требовались целые десятилетия, чтобы вымахать в полный рост.

Несмотря на свою молодость, место это было изысканно красивым. Яо Шу вслушивался в мирное журчание бегущей по камешкам воды и улыбался сам себе, вновь и вновь дивясь непередаваемой сложности человеческих душ. Сын Чингисхана – и заказать такой сад! Что-то из разряда небылиц, точнее, чудес. Просто не верится. Какое буйство красок, как восхитительно тонка игра цветов, какое разнообразие оттенков – уму непостижимо! И вместе с тем это так. Надо же… Стоит только подумать, будто ты знаешь того или иного человека, как окажется, что ты заблуждаешься, причем в корне. Лентяй урабатывается до смерти, внешне добрый человек оказывается жестокосердным, злодей искупает свои прегрешения, спасая чью-то жизнь. Каждый день отличается от всех, что были прежде; каждый человек отличен не только от остальных, но даже от обломков самого себя, влекущихся куда-то в прошлое, подобно битой черепице. А женщины! Яо Шу приостановился поглядеть сквозь живописные заросли багульника туда, где на ветке самозабвенно пел жаворонок. От мысли, как сложно устроены женщины, советник хана невольно рассмеялся. Пичуга тут же сорвалась с ветки и исчезла, порывистым щебетом выдавая свой испуг.

Здесь женщины мужчин, пожалуй, еще и превосходят. В тонкостях людской натуры Яо Шу разбирался как мало кто другой. Иначе разве бы доверил ему Угэдэй в свое отсутствие такие полномочия? Хотя, признаться, занятие это не из простых. Скажем, представать перед такой женщиной, как Сорхахтани, все равно что представать перед бездной. Того и гляди сорвешься, а не сорвешься, так, не ровен час, помогут. Настроение у нее – как на море погода, меняется в одночасье. Иногда в ее лице перед тобой пушистый, восхитительно игривый котенок. А иной раз это прямо-таки оскаленная тигрица, сплошь клыки и когти, того и гляди растерзает. И еще жена Тулуя совершенно не знает страха. Ну а уж если удается ее развеселить, то смеется, как девочка, – заразительно, озорно.

Яо Шу задумчиво нахмурился. Сорхахтани доверила ему обучать своих сыновей чтению и письму; не возражала даже, чтобы он делился с ними своими буддистскими воззрениями, хотя сама была христианкой. Несмотря на различия в вере, подготовку своих сыновей к взрослой жизни она рассматривала сугубо практически и, если надо, допускала здесь полную свободу.