Империя серебра - Иггульден Конн (полные книги .TXT) 📗
Гуюк из чувства приличия за дядю не радовался, хотя сам малость взмок, а глаза были шалые от веселости. Угэдэй улыбнулся, видя, как сына наконец что-то раззадорило. Кто знает, может, он сейчас сорвал куш.
Угэдэй не садился, все это время выжидая повторного звука труб. И вот они зазвучали, своим утробным гласом призывая тридцать тысяч человек внимать. На секунду Угэдэй смежил веки, медленно переводя дыхание.
Воцарилась тишина.
Голову Угэдэй поднял, когда над ристалищем наконец разнесся могучий голос глашатая:
– Вы здесь, чтобы наречь Угэдэя, сына Тэмуджина – верховного нашего правителя Чингисхана, – ханом державы нашей! Вот он стоит перед вами как наследник, избранный великим ханом! Есть ли кто-то, который оспорит его право повелевать?
Если до этого над ристалищем стояла тишина, то теперь она углубилась до безмолвия смерти: все мужчины и женщины замерли, в напряженном ожидании не осмеливаясь даже дышать. Осторожно отошел назад Гуюк, поднявший было руку, чтобы коснуться плеча отца, но опустивший ее так, что тот не заметил.
Тысячи глаз устремились на потного, переводящего дух Чагатая, стоящего сейчас внизу на пыльной дорожке. Он тоже смотрел снизу вверх на расположившегося у дубовых перилец балкона Угэдэя, и глаза его, как ни странно, светились гордостью.
Достигнув кульминации, молчание увенчалось общим выдохом, подобным дуновению летнего ветерка, и вместе с ним настало облегчение. Народ, позабавленный собственным напряжением и скованностью, начал как будто оттаивать: кое-где ожил говорок, где-то облегченно рассмеялись.
Угэдэй сделал шаг вперед, так чтобы его было видно, – видно всем. Вновь наступило молчание. Ристалище, возведенное по рисункам христианских монахов, прибывших в Каракорум из Рима, имело вид европейского амфитеатра. Как и обещали христиане, оно каким-то образом усиливало звук: слова долетали до каждого уха. Вынув отцовский волкоглавый меч, Угэдэй высоко его воздел.
– Присягаю перед вами, что я, как хан, буду защищать мой народ, чтобы держава наша росла и крепла. Вот уже сколько лет – слишком много лет – мы живем в мире. Так пусть же свет теперь устрашится наших грядущих деяний!
Слова Угэдэя утонули в восторженном реве. А в замкнутой чаше звук, усиленный до грома, буквально сотрясал оратора, упругой дрожью звеня на коже. Угэдэй снова поднял меч, и толпа неохотно и не сразу утихла. Ему показалось, что брат внизу на арене кивнул. Вот уж действительно странное это явление – родство.
– А теперь я возьму клятву с вас! – прокричал Угэдэй своему народу.
Глашатай выкликнул девиз:
– Один хан при едином народе!
«Один!!! Хан!!! При едином!!! Народе!!!» – гулким тысячегласным стоном ухнуло в ответ.
Громовой отзвук ударил по Угэдэю. Он крепче сжал рукоять меча и, чувствуя лицом звуковой напор, подумал мельком, не дух ли это отца. Удары сердца раздавались все реже и реже, с диковинными перебоями.
Для завершения клятвы глашатай воззвал еще раз, и ристалище откликнулось:
– Даруем тебе наши юрты и лошадей, наши соль и кровь! Честь тебе!
Угэдэй зажмурил глаза. В груди его что-то тяжко содрогалось, во взбухшей голове плыло. От резкой боли он едва не качнулся, а правая рука, внезапно ослабев, повисла плетью. Неужто это и есть последние мгновения? Неужто…
Открыв глаза, он увидел, что все еще жив. Более того, по линии Чингисхана он был теперь ханом державы. В глазах постепенно прояснялось. Угэдэй глубоко вдохнул летний воздух, чувствуя мелкую дрожь. Он буквально увидел повернутые к нему тридцать тысяч лиц. В тело сладостно возвращалась сила – да так, что у чингизида получилось в радости поднять руки.
Последовавший гул его едва не оглушил. Это было могучее эхо от остального народа, ждущего вне города. Завидев огни, зажженные в честь нового хана, там услышали и отозвались.
Той ночью Угэдэй прогуливался по коридорам своего дворца бок о бок с Гуюком. После всех треволнений дня обоим не спалось. Сына Угэдэй застал с кешиктенами за игрой в кости и позвал пройтись – со стороны отца жест довольно редкий, но в ту ночь Угэдэй был в мире с собой и со всем светом. Удивительно, но усталость его не брала, хотя он толком и не помнил, когда в последний раз спал. Кровоподтек на лице пошел всеми цветами радуги. Для церемонии клятвы его специально припудрили, а сейчас Угэдэй вдруг снова его обнаружил, когда чесался. Ну да в темноте никто не разглядит.
Извивы коридоров непостижимым образом выводили в дворцовые сады, сейчас тихие и спокойные. Кротко печалилась чуть размытая облаками луна, и освещенные ею ниточки тропинок таинственно белели в темноте.
– В цзиньские земли, отец, – признался в разговоре Гуюк, – я бы предпочел отправиться с тобой.
Угэдэй покачал головой:
– Этот мир стар, Гуюк. Необходимость завоевания тех земель стала назревать еще до того, как ты появился на свет. И посылаю я тебя с Субэдэем, бывалым воином. С ним ты увидишь и покоришь новые земли. И я буду тобой гордиться, в этом у меня сомнений нет.
– А сейчас я, получается, гордости у тебя не вызываю? – спросил Гуюк.
Проронил как бы невзначай, но ему так редко выпадало бывать с отцом один на один, что он просто высказывал мысли вслух, без утайки. К его неудовольствию, отец ответил не сразу.
– Ну почему. Конечно вызываешь, но это отцовская гордость. А надо… Если ты намереваешься наследовать мне на ханстве, то ты должен уметь увлекать воинов, водить их в сражение. Должен добиться того, чтобы они видели, что ты не такой, как они, что ты достоин подражания… Понимаешь меня?
– Извини, не совсем, – ответил Гуюк. – Я ведь и так делал все, чего ты от меня хотел. Вот уже несколько лет я исправно командую туменом. Ты же сам видел медвежью шкуру, с которой мы вернулись с учений. Я внес ее в город на копье, и даже мастеровые всё побросали и приветствовали меня.
Эту историю Угэдэй знал во всех подробностях. Он попытался вспомнить что-нибудь из того, что на этот счет говорил его собственный отец.
– Послушай меня, сын. Водить за собой шайку молодых повес, пускай даже на медведя, еще не значит одерживать великие победы. Я же видел тех твоих друзей. Они при тебе как… щенята, несмышленыши.
– Ты ведь сам сказал мне выбирать командиров и взращивать их собственными руками, – язвительно напомнил Гуюк.
В его голосе звучали обидчивые нотки, и Угэдэй почувствовал в себе тлеющий огонек раздражения. Он видел отобранных Гуюком молодых людей – все красавчики, как на подбор. Не хотелось обижать сына, но его товарищи Угэдэя не впечатляли.
– Сын… Песнями да бражничаньем империю за собой не поведешь.
Тот внезапно остановился, и Угэдэй повернулся к нему лицом.
– Это ты меня поучаешь насчет пития? – усмехнулся Гуюк. – Как будто не ты мне когда-то сказал, что военачальник должен быть со своими людьми на равных, а если надо, то и заставить себя войти во вкус!
Угэдэй поморщился, вспоминая те слова.
– Я не знал тогда, что пирушки у тебя будут длиться сутками, в ущерб учениям, от которых ты сам отвлекаешь своих людей. Я пытался сделать из тебя воина, а не ветреного гуляку.
– Что ж, – фыркнул Гуюк, – получается, тебе это не удалось. Уж что выросло, то выросло.
Он собрался уходить, но Угэдэй придержал его за руку:
– Гуюк, ну зачем ты так? Я хоть когда-нибудь, хоть раз, распекал тебя прилюдно? Посетовал хоть однажды, что ты не дал мне наследника? Нет. Не распекал и не посетовал. Ничего никому не сказал. Пойми, сын, ты живой образ моего отца. Великого человека. Разве удивительно, что я ищу в тебе искорку его самого?
Гуюк выдернул руку, и в темноте было слышно, что дыхание его стало резким, прерывистым.
– Я не он, – выдохнул он наконец. – Я – это я. Не какой-нибудь там дряхлеющий отросток Чингисовой линии или твоей, если на то пошло. Ты ищешь во мне его? Перестань. Напрасный труд. Его ты там не найдешь.
– Гуюк… – снова начал Угэдэй.
