В тисках Бастилии - де Латюд Мазер (список книг .txt) 📗
А мой друг, моя нежная мать? Что чувствовала она? Бледная и дрожащая, она ждала меня. Вся ее душа была в ее взоре. Она заметила меня. Какое зрелище! Она инстинктивно отвернула голову, но быстро овладела собой и посмотрела на меня. Перед нею было ужасное привидение, вид которого отталкивал даже сострадание: блуждающие, погасшие глаза, бледные губы, длинная, ниспадающая на грудь борода, неверная, дрожащая походка, грязные, гнилые лохмотья, едва прикрывающие тело…
Я направился в ее сторону, я искал ее взглядом, но глаза мои, ослепленные светом, не видели ее. Наконец, мое сердце угадало ее. Я заметил ее, бросился к ней и припал к ее ногам… В первую минуту страх сковывал ее движения, но затем, как и я, она повиновалась порыву чувства и прижала меня к себе. Наши слезы смешались. Растроганные сторожа не решались нас разлучить.
О, счастливые минуты! Они вознаградили меня за тридцать четыре года страданий и отчаяния! О, если бы они могли навсегда остаться в моем сердце и изгладить из него все перенесенные мною муки!
Но надо было расстаться и идти в комнату свиданий, где меня ждал аббат Легаль. На обратном пути я снова увидел мадам Легро, — она подстерегала меня у входа. Мы снова поплакали вместе, и по милости сжалившихся над нами сторожей я даже смог сказать ей несколько слов. Наконец мы разошлись: я — с утешением в груди, а она — воспламененная новым мужеством.
Вскоре одно неожиданное событие еще больше окрылило наши надежды: 22 октября 1781 года родился дофин [14]. В Париже по этому поводу было объявлено помилование преступников. Могла ли невинность оказаться в худшем положении, чем порок? Мы были далеки от подобных опасений. Мадам Легро прислала мне экземпляр королевской грамоты, согласно которой учреждалась особая комиссия, обязанная осмотреть все тюрьмы столицы и Версаля. «На основании представленного нам отчета, — гласил этот документ, — мы помилуем тех, чью вину мы признаем заслуживающей снисхождения».
Неужели же я не попаду в число этих людей, я, который молил не о милости, а лишь о справедливости. Ведь даже враги мои не обвиняли меня в каком-либо преступлении, и единственным их оружием против меня была клевета.
Комиссия явилась в Бисетр 17 мая 1782 года. Перед ней прошли все заключенные. Был вызван на допрос и я. Я предстал перед королевскими уполномоченными в том ужасном виде, какой я уже описывал выше. Моя заботливая покровительница, вникавшая решительно во все, что могло бы привести нас к цели, дала мне указания, как себя вести. Я заранее обдумал маленькую, но убедительную речь, которую и произнес перед комиссией.
Некоторые из членов ее, видимо, заинтересовались мною. А кардинал Роган выказал даже более активное сочувствие. Этот истинно добрый человек выслушал меня с глубоким вниманием и не мог скрыть охватившего его волнения. Все его поведение по отношению ко мне делало ему честь, и я считаю своим долгом громко сказать об этом.
Один из судей задал мне несколько вопросов и приказал записать мои ответы. Кардинал, со своей стороны, продиктовал своим помощникам какое-то замечание. Я был уверен, что оно касалось меня, и, как оказалось впоследствии, я не ошибся.
Я спокойно созерцал членов комиссии.
Вместо ужаса и отвращения, которые, естественно, должен был вызывать у них мой вид, я прочитал на их лицах чувство удовлетворения. «Они хотят вернуть мне счастье и свободу» — подумал я, и сердце мое наполнилось надеждой. Я собирался уже уходить, как вдруг увидел среди судей Сартина, — сына моего преследователя. Испугавшись, как бы его отец не настроил его против меня, я тут же обратился к присутствовавшему при этом Тристану, одному из тюремных надзирателей, и сказал ему:
— Я только что убедил судей в моей невинности. Я осмелился вызвать на бой всех моих обвинителей. В течение шести лет я нахожусь под вашим присмотром в казематах этой тюрьмы. Скажите, доставил ли я вам за эти шесть лет малейший повод к неудовольствию?
— Нет, — ответил он.
После этого я вежливо поклонился всем и вышел.
Два дня спустя, когда я в одиночестве предавался размышлениям по поводу всего происшедшего, ко мне вдруг явился посланный кардинала Рогана — господин Карбонье. По его словам, этот князь церкви обещал мне свою поддержку, советовал не падать духом и посылал денежную помощь…
Несколько долгих месяцев я тщетно ждал исполнения этого обещания. Ободренный расположением ко мне кардинала, я осмелился ему написать и напомнить о себе. Я просил его хотя бы перевести меня из каземата, где мой организм окончательно разрушался. Роган немедленно прислал ко мне своего секретаря, того же Карбонье, который привез приказание поместить меня здоровую и удобную комнату и опять передал мне небольшую сумму денег. Вместе с тем кардинал просил меня запастись терпением и обещал заняться мной, как только он освободится от работы по многочисленным делам комиссии.
Пока все это происходило, мадам Легро не оставалась праздной. Узнав от меня о сочувствии ко мне кардинала, она решила сделать попытку завязать с ним сношения, чтобы согласовать с ним свои действия. Не смея мечтать о возможности быть лично к нему допущенной, она все же в течение двух месяцев по нескольку раз в день подходила к его дому. Но ей не удалось проникнуть дальше комнат привратника. Жена этого последнего сообщила ей, что со времени учреждения комиссии кардинал и его секретари были завалены работой и что был дан строжайший приказ не допускать к ним посторонних.
Эта женщина нашла способ устроить мадам Легро свидание с Карбонье. Последний вспомнил о моих несчастьях и обещал моей покровительнице свою помощь в деле моего освобождения. И он сделал даже больше, чем обещал: поговорил о мадам Легро с кардиналом, и тот выразил желание лично увидеть ее. Роган посоветовал ей обратиться прежде всего к Броше Сен-Прэ, одному из его собратьев. Не теряя ни минуты, мадам Легро разыскала его… Но и он ничего не сделал… Я, впрочем, не осуждаю его: как и многие другие, он был обманут моими врагами.
Тогда мадам Легро решила обратиться к известному адвокату Делакруа, славившемуся как своим талантом, так и редкими душевными качествами. Его уважали и с ним считались во всех кругах общества. Выслушав мадам Легро, Делакруа пришел в восторг от ее пламенного мужества и вызвался разделить с ней опасности, которым она подвергалась, защищая меня.
От моих врагов нельзя было ожидать ни справедливости, ни милосердия. И мои покровители решили поэтому испробовать другую тактику и вырвать у них силой то, чего нельзя было добиться просьбами. Делакруа пошел напролом. Он явился к Сартину. Тот имел наглость сказать ему, что он меня не знает. Тогда мой великодушный защитник переменил тон и доказал ему, что он меня знает слишком хорошо.
Нарисовав перед Сартином яркую картину всех его злодеяний, Делакруа сообщил ему, что многие высокопоставленные лица решили во что бы то ни стало вырвать меня из темницы. Затем он поставил ему на вид, что описание его преследований и моих страданий должно скоро появиться в печати, и посоветовал ему выпустить меня на свободу, если он хочет предотвратить свой позор. В противном случае, — добавил мой красноречивый защитник, — этим делом займется королевская комиссия.
При этих словах Сартин побледнел и задрожал, но все же имел низость сказать Делакруа:
— Хорошо, допустим, что этот узник выйдет на свободу. Ведь он уедет тогда за границу и будет там писать против меня.
— Вы плохо знаете этого человека, — ответил ему Делакруа. — Он великодушен и чувствителен. Если он будет обязан вам своей свободой, он забудет все зло, которое вы ему причинили. Кроме того, он теперь совершенно одинок, и ему придется поселиться в Париже у друзей, которые предлагают ему свой кров и принимают на себя ответственность за все его поступки.
Чтобы кончить этот неприятный разговор, Сартин дал Делакруа слово, что по приезде из поместья, где он собирался провести некоторое время, он посоветуется с Ленуаром о средствах вернуть мне свободу.
