Софисты - Наживин Иван Федорович (книги полностью .TXT) 📗
XIII. ЛУННАЯ НОЧЬ
Была тихая, сияющая лунная ночь. Фидиас сидел в своей тюрьме, сырой и прохладной, слушал ночные шорохи и смотрел на восток, туда, за Евбею, за море: незадолго до ареста он узнал, что Дрозис не в Египте, не кутит с богачами, как говорили, а в Милете и живет замкнутой жизнью. Суд над ним мог кончиться и смертью: демократия любила сшибать головы, которые повыше… Как странно сломалась вдруг жизнь: сперва ушла она, Дрозис, а теперь вот уходит и жизнь. Зачем же все это было? Должно быть, правы, в самом деле, дерзкие софисты, утверждая, что никаких богов нет. Он ставил на Акрополе статуи не Афине, которой нет, а своей смутной мечте, которая отжила свое время в нем и — умерла… И та ушла… Хотя бы прядь волос от нее осталась, и то не было бы сейчас так мучительно одиноко и холодно и было бью понятно, что вот он жил, чтобы иметь этот нежный, душистый шелк ее волос…
А в это время на другом берегу моря, в пышном Милете, мощь которого так недавно, казалось, сломил Периклес, сидела у огромного окна над садом среди роз светлая тень Дрозис и хмурыми глазами смотрела в мреющее под светлой луной море и за море, на Запад, слушала ночные шорохи и шепоты, и прекрасное лицо ее было сумрачно: он смел говорить, что он любит ее, и вот все же он нашел в себе силы не последовать за ней и тогда, на рассвете, не пришел даже в гавань!.. Что это было? Ложь? Нет, он пошел для нее на все, он действительно любил ее, как, может быть, никто другой. Но тогда как же он смел, как он мог не последовать за ней? Нет, не из-за чумы уехала она — чума была только предлогом, чтобы узнать, что у него есть в сердце для нее. И вот в сердце оказался нуль. Такой любви ей не надо. Ее каждую ночь, каждый день мучило желание обернуться ласточкой быстрокрылой, перенестись стрелою за море и упасть к нему на грудь и все забыть. А потом все же бросить эти проклятые Афины и унестись в лазурные дали уже вместе с ним… И сейчас же закипало в неуемном сердце: нет, ни за что — пусть он ищет ее, пусть он мучится, пусть раскается в своей жестокости и докажет ей, хотя теперь, что тогда он был не прав, что он был жесток, что он не понял ее. Нет, она для него оставила все и от него она требует не каких-то хвостиков жизни, обрывков, а тоже все. Афина Промахос, Юпитер Олимпийский, какие-то разговоры о новых статуях и для Ники Аптерос, и для Эрехтейона — очень нужно!.. Жизнь одна и надо жить, а не вырубать из камня какие-то там статуи неизвестно зачем… И хмурились тонкие брови, и тосковало сердце и рвалось в лунные дали, и кусали жемчужные зубки прекрасные полные губы, чтобы не заплакать. Нет, нет, она такой радости ему не доставит!..
Но счастлива была у себя в укромном, зеленом, благоуханном уголке под Колоном маленькая Гиппарета, вырвавшаяся, наконец, из противных, горластых, вечно баламутящихся Афин на свободу, в тишину, в этот уютный старый дом среди пышного сада, в котором было решительно все, чего могло только пожелать сердце. И она радостно вскакивала утром с постели — Алкивиад ворчал на эту новую затею: утром-то только сладко и спится — и скорее торопилась с рабынями выпускать птицу. Утки, куры, цесарки, фазаны, редкие еще в Аттике павлины, голуби окружали ее волнующейся, нетерпеливой толпой, требуя от нее на все голоса корма, и она щедро оделяла всех. А потом надо было раздать рабыням и рабам урок дневной, приласкать любимых козликов, полюбоваться цветами, которые пышными коврами раскинулись вокруг ее солнечного приюта — дел просто и не переделаешь… А Алкивиад в это время ходит по саду туда и сюда, и так зевает, что она сама уже посылает его в Афины, несчастного, чтобы повидаться с друзьями, но берет с него торжественное обещание не пировать с афинскими красавицами и даже не заглядываться на них на улицах. И сегодня вот он уехал — говорил, что надо хлопотать за Фидиаса… — и, несмотря на поздний час, его нет, и она смотрит в лунный сад и чувствует, как злые думы все больше одолевают ее… И где-то все стонет и вздыхает старый Зопир, который бережет маленькую Психею, как верная собака, а на воспитанника своего старается не смотреть и говорит ему грубости…
По другой стороне Афин, у Киносарга, рядом с гимназией сидел на берегу Илиссоса с несколькими учениками Сократ и, как всегда, говорил. Перед ними высились в отдалении и длинный, знаменитый своими цветами и медом Гиметт, и похожий на пирамиду Пентеликон, и дерзкий Ликабетт, и слышались неясные и прелестные шепоты ночи, но совершенно равнодушный к чарам природы, Сократ не обращал никакого внимания на лунные сказки и заботливо нанизывал слово на слово и фразу на фразу, и ему казалось, что из этого что-то должно выйти непременно. Вокруг него сидели и лежали и строгий Антисфен, и всегда веселый и изящный Аристипп, и пытливый Эвклид из Мегары, и влюбленный в Сократа Херефон, который ходил за ним, как собачка, и замкнутый в своих смелых, всеразрушающих думах Дорион… Вокруг Аристиппа уже образовывался значительный кружок последователей его веселой философии, и он брал с учеников такие деньги, что те шипели, а он покупал себе изысканные плащи и дорогие благовония и был постоянным гостем у красавиц-гетер.
Дорион, почти не слушая разговоров, думал, что ему надо уходить отсюда: все эти гимназии и палестры надоели ему своей пустой суетой и шумом. Он не верил, что гимнастика так уж полезна человеку: не хватает человеку мозгов, а их никакими прыжками и мордобоем не добудешь. И никого все эти гимназии не избавили еще ни от болезни, ни от смерти, ни от страдания вообще. Только на днях тут один юноша сломал на прыжке ногу, а недели две тому назад тело другого измочалили в лохмотья сбесившиеся лошади на состязании колесниц. Гимназии — это только убийство времени и душевных сил, государственная уловка, чтобы люди не думали, а уходили в эти пустяки, вздор. И вокруг всех этих гимназий развелись в невероятном количестве всякие празднолюбцы, которые то в тени портиков или садов, то в ванне, из которой они готовы не выходить целыми днями, проводят все свое время в пустословии и думают, что это очень нужное дело и что они возвышенные, передовые, нужные люди…
— Что, или устал? — спросил Сократ мегарца Эвклида.
— Да, устал… — улыбнулся тот.
— Разве ты нес какую-нибудь тяжесть?
— Нет, поклажу мою нес раб…
— Что же, и он, вероятно, устал?
— Да, но не так, как я…
Сократ покачал чуть лысеющей головой:
— Но разве прилично свободному мужу быть ниже раба в перенесении трудов?.. — проговорил он. — Надо выучиться быть выносливым… Ну, а теперь вернемся к нашей беседе, Критовул, если хочешь…
— Я буду очень рад… — отвечал молодой голос, и рослый и красивый эфеб приподнялся с травы и сел.
— Так ты признаешь красоту в одном человеке или и в других предметах? — спросил Сократ.
— Конечно, красота есть и в лошади, и в быке, и даже во многих неодушевленных предметах… — отвечал эфеб. — Есть красивые мечи, копья, шлемы…
— Каким же образом предметы, ничуть не похожие один на другой, все тем не менее красивы?
— Без сомнения, те вещи надо считать наиболее красивыми, которые лучше сделаны для той цели, ради которой мы приобретаем их, или если они хороши по природе своей для того, для чего мы их употребляем… — с явным умственным усилием проговорил Критовул.
— Хорошо. Для чего нам нужны глаза?
— Для того, чтобы смотреть…
— В таком случае мои глаза будут красивее твоих…
— Это каким образом?
— Твои глаза видят только в прямом направлении, а мои, на выкате, видят и по сторонам…
— Ну, а чей же нос тогда красивее, твой или мой? — смеясь, спросил Критовул.
— Думаю, что мой, если только боги создали нос для обоняния… — сказал Сократ. — Твои ноздри направлены вниз, а мои открыты и отовсюду воспринимают запах…
— Так что курносый нос красивее прямого?
— Курносый нос не торчит перед глазами и дает им возможность смотреть на то, на что они хотят, тогда как прямой и длинный нос, словно на зло, раздваивает зрение как бы стеной…
