Софисты - Наживин Иван Федорович (книги полностью .TXT) 📗
— Ну, что же ты хочешь? — отдуваясь, разводил он руками. — Он молод, красив, сорви-голова. Он, как горячий конь, не может спокойно тянуть… м-м-м… ну, этот… воз, что ли… Вспомни: сам Периклес был по этой части совсем небезупречен…
Гиппарета — она становилась все нервнее — вся вспыхнула:
— Надоел мне этот ваш Периклес!.. — воскликнула она. — Если он был свиньей, разве это и значит, что все вокруг должны хрюкать?.. И совсем не все так восхищаются им, как это ты думаешь. Еще недавно Алкивиад передавал мне свой разговор с Дорионом…
— О, Дорион!.. — отмахнулся Гиппоникос. — Его язык доведет его, поверь мне, до больших неприятностей. Этот не признает, кажется, уже ничего…
— Ну, я этого там не знаю… — тоже отмахнулась Гиппарета. — А только он, по-моему, совершенно правильно заметил, что и он не понимает, почему вы все так носитесь с этим Периклесом. Затеял какую-то дурацкую войну, развел в городе чуму, всем разорение и кто знает, как еще все это кончится. А они чуть что: ах, Периклес!.. ах, Олимпиец!..
— Что это ты так раскудахталась?.. — с удивлением посмотрел на раскрасневшуюся дочь Гиппоникос. — Ты, собственно, чего же хочешь? Не развода же?
— А почему бы и нет? — живо воскликнула Гиппарета и вдруг расплакалась. — Разве это жизнь?..
— Ну, однако… — развел отец руками.
У афинян существовало два рода развода: апопомпи, развод по требованию мужа, и аполиексис, развод по желанию жены. Первый не был подчинен никаким формальностям: муж всегда мог отослать свою жену без всяких разговоров или к отцу, или, за неимением отца, к другому кириос, главе, причем дети оставались у мужа. Жене же надо было просить о разводе архонта. Гиппарета до сих пор о разводе и не думала. Она знала, как трудна и тяжела дорога женщины, чтобы покинуть очаг мужа и вернуться к отцу: «Этот путь проходят с краской на лице», — говорили греки. Но когда это слово нечаянно выскочило у отца, который, старея, все больше дорожил своим покоем и все больше боялся молвы на агоре, Гиппарета в сердцах схватилась за этот выход. Но это было и страшно, и больно: она любила беспутного мужа несмотря ни на что. Видя, что разговор все обостряется, что дочь, вместо того чтобы успокоиться, только расстраивается все больше, Гиппоникос встал и, махнув рукой, собрался уходить.
— Надеюсь, что на такую глупость ты не пойдешь… — сказал он. — Место для тебя у меня всегда найдется, а дальше что?.. Потерпи: перебесится и успокоится…
Он скоро ушел, а Гиппарета решила завтра же подать прошение архонту о разводе. Она развода совсем не хотела. Она надеялась, что это причинит Алкивиаду горе, испугает его, заставит одуматься, раскаяться, он исправится и все у них будет по-хорошему. А может быть, она даже уговорит его и совсем бросить проклятый город и уехать в их прекрасное имение за Колоном, а то так и в Фессалию, где у Алкивиада были большие земли.
И старый дядька Алкивиада, Зопир, стенавший от семейных настроений своего питомца и очень жалевший Гиппарету, призвал к госпоже, все стеная, какого-то скользкого дельца, который, опасливо прислушиваясь, не идет ли господин дома, написал для Гиппареты прошение, получил мзду и, любезно скаля зубы, торопливо исчез, а Гиппарета, трясясь от страха, приоделась, накинула темную и длинную калиптру, позакрыла слегка лицо снизу по фиванской моде, взяла веер в виде голубого лотоса и с замирающим сердцем направилась в сторону агоры, вокруг которой помещались все присутственные места.
У самого входа на агору, под статьями платанами, она наткнулась на обычную сценку из жизни Афин: вокруг какого-то болтающего софиста, противного своей развязностью, собралась кучка готовых все слушать афинян. И Гиппарета увидела с краю толпы Сократа, который с застывшей на курносом, простоватом лице улыбкой, слушал говоруна. Гиппарета не любила Сократа и думала, что все эти беспокойства и горе ее идет от этих вечно болтающих неизвестно зачем и о чем людей. Она позадержалась, чтобы узнать, о чем идет тут речь.
— Толпа… Но что такое толпа?.. — с противной развязностью говорил софист. — Толпа есть нелепость, слово, которое надо выбросить из словаря. Один человек — толпа это или нет? Нет. А двое? Тоже нет… А трое?.. А десятеро?.. А двадцать человек? Ага, это уже толпа? Так: значит, один человек присоединился к нетолпе и вот стала толпа? Значит, он и есть толпа…
Гиппарета нетерпеливо пожала плечиками и, наклонив голову, торопливо продолжала путь. Она робко спрашивала прохожих, как пробраться к архонту. Те, стараясь заглянуть под спущенную калиптру в хорошенькое личико, более подробно, чем надобно, наставляли ее на путь истинный, а затем вслед ей весело подмигивали. И вдруг знакомый, веселый, и милый, и ненавистный голос:
— Гиппарета!.. Женка!.. Куда это ты собралась?!.
Перед ней со смехом стоял Алкивиад. Ее больно резнуло по душе: она вот страдает, она решилась на такой страшный шаг, а он и теперь смеется. Давясь слезами, она заговорила что-то несвязное…
— Что? — сделал он ужасные глаза. — К архонту?.. Аполиексис?.. Но ты у меня совсем с ума сошла!..
С громким хохотом он подхватил маленькую женщину на свои сильные руки и, все хохоча, понес ее домой. И приятели, останавливаясь, кричали ему:
— Что такое? Что случилось?.. Как, ты похитил свою собственную жену?!. Или что?..
А Алкивиад, хохоча, кричал:
— Похитил! У архонта… Развод затеяла! Каково, а?! И, хохоча, он прижимал к себе плачущую, но уже и радостную Гиппарету. Какая она дура!.. Какой ужас готовилась она наделать… Ведь вот он все же любит ее… Да, надо нежностью привязать его к себе… И уговорить скорее, скорее уехать из этого ненавистного города… И, когда дома она, рыдая и обнимая его, говорила ему об этом, он к ее удивлению сразу на все согласился: «Это замечательная мысль!..» — треснул он себя по лбу. В самом деле, иметь такое гнездышко, как у них под Колоном и сидеть в этой пыли и духоте… Вот так Гиппарета!.. А про себя повеса думал: в самом деле, подальше от Афин она не будет знать ничего, и все пойдет у них чудесно. Но долго болтать с ней ему было некогда: сегодня мужи городские совещались о предании суду Фидиаса за присвоение будто бы казенного золота от богини Афины и вообще за нечестие, и надо было помешать им сделать глупость. Алкивиад в растрату не верил, да если бы она и была, Фидиас это Фидиас… Крадут все… И, нежно поцеловав радостную Гиппарету, он поспешил на агору. Старый Зопир, кряхтя и стеная, закрыл за ним дверь, а Алкивиад остановился и с улыбкой погрозил старику кулаком…
И, волоча свой дорогой гиматий по белой афинской пыли, Алкивиад снова пошел на агору, но опоздал: еще немного и он увидел Фидиаса, — он только что вернулся из Олимпии — которого двое стражников вели в тюрьму. Алкивиад растерянно развел руками: вот тебе и раз! Но все это вина Гиппареты с ее глупостями. Если бы он был там, судьи так просто не отделались бы… Какая глупость!.. И он смотрел вслед потупившемуся артисту, который, не подымая головы, шел среди любопытной толпы. Изредка кто-нибудь из зевак бросал ему:
— Ну, что?.. Не отвертелся-таки?.. Давно бы всех вас надо так под ноготь взять… А то величаются…
А над жарким и пыльным городом царила изваянная Фидиасом Афина Промахос — от которой он отрекся, которая была увита для него его же Афродитой — и конец ее копья сиял в чистом небе, как звезда…
