Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин" (читать полную версию книги .TXT, .FB2) 📗
— Нельзя! — говорило и войско.
Такое всеобщее «нельзя», ясно, не давало надежды верховникам на удержание в своих руках власти. И точно, недовольные, в числе которых стоял и Никита Юрьевич, скоро нашли лазейку к государыне. Парасковья Юрьевна Салтыкова, родная сестра Никиты Юрьевича, взяла на себя труд быть посредницей между недовольными и императрицей, и пункты, ограничивающие самодержавную власть русского императора, были уничтожены.
— Ты меня обманул, князь Василий Лукич, — сказала государыня, уходя по изорвании пунктов. — Ты сказал, что этого желает вся Россия.
Ясно, что после этих слов самодержавной государыни песенка Долгоруковых была спета; их скоро разослали по деревням, и все о них забыли, кроме Трубецкого, который не забывал ничего и никогда. Тут же, говорят, он ещё до приезда Бирона в случай попал.
— Терпелив же и ловок наш генерал-прокурор, — рассказывал один из сенатских другому. — Какие уж, говорят, невзгоды терпел, а всё выше лез. Да всё со случайными людьми норовит знаться, и мастер на это, сказать нечего. Вот Бирон приехал, в случай попал, гляди как он с ним сошёлся! Спят и во сне друг друга видят!
— Ну, генерал-прокурор теперь не то, что прежде, при Петре Великом; не то, что был Павел Иванович Ягужинский. Тому всюду дорога была, везде свой нос совать мог! Теперь не то. Кабинет выдумали, кабинет настояще-то царством правит! — заметил другой сенатский.
— Так-то оно так! — отвечал первый. — Оно точно, что кабинетом наш сенат как шапкой накрыли; а всё генерал-прокурор остался генерал-прокурором, и наш Никита Юрьевич нигде себе охулки на руки не положит. А уж ласков-то, поди как вежлив, обходителен, и говорить нечего; к Ягужинскому, бывало, идёшь, три молебна прежде отслужишь, а к этому хоть бы каждый день ходил. Не облает человека напрасно, и кажется, коли его что не коснётся, человек добрый.
— Добрый-то он и точно добрый, к празднику вот мне 50 рублей награды выдать велел, — прибавил третий, — да уж зато и мучит! Подавай всё сейчас, особенно по этим долгоруковским делам: а они, как на грех, в моём повытье. Который раз их поднимает. Думаешь: ну, конец! Можно и в архив сдать! Ан, глядишь, опять заставляют наверх всплывать, опять сызнова. Должно быть, Никита Юрьевич помнит их великую себе благостыню!
— Ещё бы не помнить. Ты не слыхал разве, что Долгоруков-то его раз чуть за окно не выкинул; говорят, уж за шиворот взял. Не скоро такую штуку забудешь! Вот он и злобится на Долгоруковых, почитай, не меньше Бирона.
— Да на чём же он дела-то о них поднимает, когда уже решенье вышло и в исполнение приведено, — спросил второй сенатский, видимо желая поболтать, вместо того чтобы за делом сидеть.
— Ну, повод-то всегда, всегда найдётся. На что другое, а чтобы повод найти, Никита Юрьевич на это такой мастер, что другого, пожалуй, и нет. То в ведомостях откроет, что вот такие-то и такие вещи были взяты из царской сокровищницы Долгоруковыми, когда они в силе были, и не возвращены; то кто-нибудь из своих же — ведь и свои иногда хуже чужих бывают, а тут львы-то бессильны, почему и ослу не лягнуть, — так вот найдёт кого-нибудь из своих же, что на них жалуется, что ему тот или другой Долгоруков то или другое отнял, то или другое не возвратил или недодал, недоплатил. А как только придёт такая жалоба, Никите Юрьевичу и подавай на справку всё, от самого начала. Пиши и то, как они государя от дела отводили, как обрученье с ним своей сестрицы устроили и потом небрежностью своей уморили. А потом и о подготовке пунктов, и о том, как они стерегли и стесняли государыню и как Ягужинского арестовали. Всё это в точности ему пропиши, обо всём он вновь напомнит. Ну а этого мало, так, смотришь, донос придёт, что вот они о государыне такие-то и такие речи говорят, фаворита так или так поносят. Никита Юрьевич опять в сближении со всем прочим докладывает. Этим он уже добился-таки, что своих приятелей из их деревень в Берёзов упрятал; но, кажется, и там он норовит на них руку наложить. По крайности, опять велел мне дело подобрать.
И точно, Никита Юрьевич не давал Долгоруковым покоя. Помнил он их дружбу, особенно князя Ивана Алексеевича. Уж и Бирон на что больше на них злобился, раза два говорил: «Ну их zum Teufel! Они теперь не опасны, оставь!» А Никита Юрьевич всё своё. «Как не опасны, — думал он, — я докажу, что очень опасны!» И вновь подкапывался, вновь подыскивал.
Сперва он и жену хотел было в лапы взять, особенно когда тесть-то, граф Таврило Иванович, умер. Но не удалось. Назначили Ягужинского кабинет-министром, и жена его, Анна Гавриловна, вместе с братом, Михаилом Гавриловичем, твёрдо за свою сестру, его жену, вступились. Делать было нечего. Нужно было довольствоваться мелкими уколами и ждать. Не помог бы тут и зять, кабинет-министр, князь Алексей Михайлович, потому что с Ягужинским тяжело было возиться, государыня к нему всегда милостива; а во-вторых, Михайло Гаврилович женился на Ромодановской и по жене государыне родным стал приходиться, а Алексей Михайлович не такой человек был, чтобы решился напролом идти.
Но вот прошло без мала восемь лет, ни тестя, ни жены, ни даже свояка, Ягужинского, давно нет; на суд Божий ушли. Никита Юрьевич на другой уже женился, а все оскорбления, нанесённого первой женой, не может простить. Его враг ещё жив, и Никита Юрьевич помнит своё и не пропустит случая.
А тут и подвернулось дельце, доносик маленький; само собою разумеется, Никита Юрьевич сумел ему дать ход. Речь шла о каком-то духовном завещании, будто бы составленном Долгоруковыми и подписанном князем Иваном Алексеевичем под руку покойного императора Петра II, и ещё о каком-то подложном его письме. Этими бумагами Долгоруковы будто бы и в ссылке хвастаются, будто ими и издалека грозят.
Доносилось, что в них покойный император будто бы признается, что, увлечённый красотой своей невесты-обрученницы, он не выждал назначенного для свадьбы срока, а, воспользовавшись её неопытностью, вступил с ней в любовную связь и, умирая, оставляет беременной, почему, и как обручение по православному закону есть уже половина брака, то он, признавая свой проступок, завещает русский престол ребёнку, имеющему явиться на свет от княжны Екатерины Алексеевны Долгоруковой, безразлично, будет ли мальчик или девочка, с назначением регентшей его мать княжну Екатерину Алексеевну, при содействии её брата князя Ивана Алексеевича.
Трубецкой сумел раздуть важность дела, исходящего из представленного доноса. Указывая на пример Самозванцев, он навёл подозрение на то, что княжна Екатерина действительно может явиться с ребёнком, и в глубине Сибири заявить, что это сын Петра II, что может вызвать весьма важные смуты, прекращение которых потребует значительных средств; да ещё удастся ли эти смуты прекратить? Сыну Бориса Годунова не удалось! Ему Самозванец стоил и царства, и жизни; и не только этого, но даже и чести его сестры.
Объяснение это с точки зрения юридической было, видимо, несостоятельно хотя бы и потому, что нельзя было не сообразить, что если у княжны Екатерины Алексеевны не было ребёнка восемь лет, то откуда же он может явиться на девятый; но со стороны практической Трубецкой доказывал, что в тундрах Сибири, между кочевниками, татарвой и беглецами в киргиз-кайсацкой степи, никто не будет проверять, когда умер Пётр II и много ли лет представляемому ребёнку. Притом всё это может быть подготовлено и подделано, а тогда государство ввергнется в самые ужасные столкновения, и ввергнется только тем, что не были приняты меры заблаговременно.
Представление в этом смысле, составленное с искусством Никиты Юрьевича для Бирона, ненавидевшего Долгоруковых и боявшегося их значения даже в ссылке, повело к тому, что Бирон решил покончить с ними разом. И вот последовало распоряжение из всех мест ссылки свести Долгоруковых в Новгород и там расследовать дело накрепко, с пристрастием. Тогда понимали, что это значит. Трубецкой только этого и желал. Он позаботился, чтобы расследование приняло желаемое ему направление; только бы следствие-то удалось начать как следует и пристрастие бы настоящее к делу применить. По важности дела Никита Юрьевич решил для розысков вместе со страшным Ушаковым ехать самому. Он по крайности послушает, какие его враги будут песенки распевать и какие сказочки рассказывать под пыткой; полюбуется он, как они будут морщиться и корчиться и как умолять о пощаде станут. Наконец, если он сам пойдёт, то уж не даст помирволить ни за что на свете, хотя бы Ушаков и захотел.
