Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин" (читать полную версию книги .TXT, .FB2) 📗
Такое решение заставляло лорда Кейта отказаться вовсе от участия в воспитании персиянки, тем более что он не желал и не мог желать, чтобы вывезенная им из Персии девушка могла иметь какие-либо претензии к наследству, оставляемому им его детям, особенно ввиду того что за предоставлением майората старшему сыну и многочисленностью его семейства и без того наследство это было весьма ограниченно. Но, разумеется, отказываясь от взятой им девушки, он хотел сохранить своё реноме, не желал стать вразрез чувству своей человечности. Он не мог допустить мысли, что вот он привёз персидскую княжну, с тем чтобы потом пустить её по парижским или гамбургским улицам для снискания себе куска хлеба. Притом он не мог также не принимать в соображение, что ненавидимое всеми торийское министерство лорда Норта, несмотря на милость к нему короля, удержаться долго не может; что весьма вероятно, виги будут более склонны к поддержке коммерческих интересов и внешних сношений. Поэтому, написав обо всём Сипех-Селар-хану и прибавив к означенной английским министерством сумме кое-что из своего и добровольного пожертвования его знакомых, он отправил её на первое время в Киль тоже к нюрнбергской вдове разорившегося купца, которая после доставила в преддверие монастыря и русскую княжну.
Кажется, что нюрнбергская дама, родная сестра бывшей няни русской княжны, по смерти разорившегося мужа начала заниматься подготовкой девочек к поступлению в высшие учебные заведения того времени, к числу которых относился и иезуитский коллегиум. Пансион этой дамы был устроен в Киле, чтобы было удобнее иметь сношение с Германией, Англией, Швецией и Данией. Тем не менее она часто должна была уезжать, хотя не надолго, из Киля в Нюрнберг, где заканчивались дела её умершего мужа.
У этой дамы начали её учить. Арифметике учил её круглый сердитый немец Шмит. Он часто плевался и любил браниться. Фамилию учителя истории она забыла. Языкам — немецкому, французскому, английскому и итальянскому — её учили сама нюрнбергская дама и её помощница-англичанка, смотревшая вечно, будто проглотила аршин. Ходила за ней старая-престарая старуха, которую звали Катериной. По инициативе ли лорда Кейта или сами по себе, но многие её нередко навещали. Она помнит барона и баронессу Штерн, нередко привозивших ей конфеты, и данцигского купца Шумана, платившего от имени её дяди Сипех-хана за её содержание.
Но по мере того как дела нюрнбергской дамы распутывались и устраивались, она, скучая от своих занятий, решила отправить Али-Эметэ в иезуитское преддверие монастыря. Она была хотя и замужем за протестантом, но католичка до кончика ногтей и находила, что лучше, возвышеннее и целесообразнее воспитания, какое дают отцы иезуиты, не может и быть. Лорд Кейт, который думал главнейше о персиянке, как бы от неё отделаться поприличнее, согласился на это.
— Пусть идёт в монастырь, если захочет. Я же не могу принять на себя ответственность за её целую жизнь!
Решившись на это, он уплатил за её воспитание до шестнадцати лет и положил тысячу пятьсот фунтов на её выход, обзаведение и устройство первых шагов жизни.
Затем её отвезли в монастырский пансион, где она подружилась с русской княжной и душевно к ней привязалась, как в свою очередь полюбила и её русская княжна; полюбила, как взрослая девушка любит ребёнка, тем более что между ними существовала связь в исключительности положения их обеих.
Таким образом, Али-Эметэ, мимо глаз которой, как тени, мелькнули и степное море приволжских лугов, и золотые маковки московских соборов, и невылазная грязь тогдашних петербургских мостовых, сама не зная как, очутилась в объятиях русской княжны, тем скорей, что нюрнбергка, привезя княжну Элизу, сочла себя обязанной познакомить их взаимно, как двух представительниц Востока в столице Франции.
Обласканная холодной и чопорной русской, Али-Эметэ привязалась к ней как кошечка, как зверёк, которого ласкают и любят. Она прибежит, свернётся у неё на коленях, прижмётся к груди, кушает фрукты и слушает отца д’Аржанто об избранниках Божиих и высшем предназначении их деятельности.
Но такая жизнь продолжалась недолго. Дядя Али-Эметэ, узнав, что его племянница попала в иезуитский монастырь, испугался. Он думал готовить её вовсе не для монастырской жизни. Поэтому через французское посольство в Персии он вытребовал её и поместил сперва в Гамбург, под именем девицы Франк, потом перевёл в более обширное учреждение в Лондоне, под именем девицы Шель.
С этой минуты Али-Эметэ о дяде своём ничего более не слыхала. Трудно было и слышать, так как Надир-шах, не стесняясь в своём произволе ничем, приказал двум евнухам своего сераля снять с своего любимого визиря Сипех-Селар-хана голову и принести ему; потом, когда ему принесли эту голову в шёлковом мешке, то он два дня над ней плакал, но, разумеется, этим её не воротил, а в утешение себе велел конфисковать все накопленные его визирем богатства, пустив по миру одинаково и его детей, и его племянников.
По поводу долгого неполучения от дяди известия она помнит — тогда не было ей ещё шестнадцати лет, — что её возили к какому-то английскому лорду, который дал ей небольшую сумму денег и поручил по его бланку вытребовать несравненно большую сумму, положенную на её имя в иезуитском коллегиуме, заявляя, что в этом всё её состояние. Она явилась за получением этой суммы и тут необыкновенной красотой своей обратила на себя особое внимание отцов иезуитов, которые с этой минуты не упускали уже её из виду. Кстати сказать, что лорд дал ей паспорт как английской подданной девице Шель де Тремуйль, и она опять начала получать, будто бы от дяди, небольшие суммы, дававшие ей способ поддерживать своё существование.
Но, рассказывая положение Али-Эметэ, мы совершенно забыли о нашей княжне.
С ней тоже случилось превращение. К ней приехал блестящий и красивый кузен, известный нам князь Андрей Васильевич Зацепин, давший дяде слово во что бы то ни стало отыскать его дочь.
Приезд его смутил весь монастырь. Сама аббатиса находила, что редко случается встретить такого истинного джентльмена, каким был её кузен. Смущение это усилилось, когда узнали, что он привёз княжне известие о смерти её отца и бланк на новые пять миллионов франков в гамбургском банке. При этом он передал ей последний совет её умирающего отца не вдаваться в политику.
«Боже мой, с чего отец мой мог думать, что я занимаюсь или хочу заниматься политикой», — рассуждала она, смотря на своего красавца кузена.
— Я полагаю, что я выше политики, и стою только на том, что мне само по себе должно принадлежать, — отвечала она с такой гордостью, что заставила его подумать: «Боже мой, ну чем не наследница русского престола?»
Князь Андрей Васильевич, снабжая её отцовскими миллионами, доставил и все бумаги, определявшие её происхождение. Из этих бумаг княжна Настасья Андреевна, или принцесса Елизавета, увидела, что она действительно после своих трёх кузенов старшая представительница великих князей владимирских, суздальских и московских, а главное, родная и законная племянница умершей императрицы Анны, от её родной сестры Парасковьи Ивановны. Опираясь на эти бумаги, она решила назваться княжной Владимирской-Зацепиной.
Пришло время княжне Владимирской оставить монастырь. Она не знала, что делать и где преклонить голову, несмотря на лежавшие в банках миллионы. Но, разумеется, отцы иезуиты умели не заставлять наследниц с миллионами затрудняться этим. Настасья Андреевна, не разделяя религиозных взглядов отцов иезуитов, не могла не быть благодарной им за её воспитание. Потому ли, что точно имели в виду её капиталы, а может быть, и потому, что они тогда уже составляли планы, которым суждено было развиться впоследствии, но они принимали в ней, можно сказать, отцовское участие. Они положительно её берегли и лелеяли. По наступлении времени её выхода они устроили её со всей роскошью и изяществом, но с полной скромностью и достоинством знатной сироты девицы. Небольшой, но вполне аристократический отель, изящная обстановка, приличный её положению выезд в церковь (католическую) на праздники и в классические пьесы театра; дуэнья, вполне соответствующая, из вдов заслуженных генералов, принадлежавших к высшему обществу, и не согласившаяся получать жалованья, а согласившаяся только жить с ней, потому что одной скучно; скромный приём коротко знакомых — всё это было так хорошо, так прилично, что против этого нечего было сказать. Княжна выезжала весьма мало; но когда выезжала, то поражала всех своей сдержанной, строгой, холодной, тем не менее пленительной красотой. Много крови испортила она красотой своей мадам Помпадур, которая страшно боялась, чтобы король Людовик XV где-нибудь её случайно не заметил. Правда, вдавшись в полный чувственный разврат, король не ценил уже ничего идеального. Помпадур это знала лучше, чем кто-нибудь; но она знала и то, что прихоти этих развратных стариков непредсказуемы и нужно беречься их, очень беречься...
