Нью-Йорк - Резерфорд Эдвард (бесплатные онлайн книги читаем полные txt) 📗

Он спросил у Питера, в какие отрасли тот собирается инвестировать.

– Приоритет останется за Америкой, – ответил Питер. – Европа все больше отходит на задний план. Мы полагаем, что в будущем зоной роста станет Дальний Восток. Через пару лет мы с Джуди, может быть, переберемся на Гавайи поближе к месту событий.

Вечер прошел хорошо, и Горэм с Мэгги отправились домой пешком по Пятой авеню.

– Мне очень понравилось, – сказала Мэгги. – Какая приятная неожиданность – встретиться с Джуди!

Горэм кивнул, но ничего не ответил. Они молча прошли квартал.

– Сколько, по-твоему, у Питера денег? – наконец спросил он.

– Понятия не имею.

– Как минимум миллионов сто.

Сто миллионов! Когда-то это были большие деньги. Но планка давно взлетела, особенно за последние двадцать лет. Горэм полагал, что при нынешней мировой экономике сто миллионов для такого по-настоящему успешного человека, как Питер, – всего лишь стоимость входного билета в круг избранных. Сколько сейчас в Нью-Йорке людей, у которых есть сто миллионов долларов? Полно. Богатством с большой буквы теперь считался миллиард.

– Что с тобой? – спросила Мэгги еще через квартал.

– Моя жизнь – сплошная неудача.

– Вот спасибо! Очень приятно слышать. Жена и дети, значит, не в счет.

– Я не об этом.

– Об этом самом. Мы и есть твоя жизнь.

– Конечно. Но мы с ним вместе получили магистров. Он поступил профессионально, а я – нет.

– Чушь! Ты сделал нечто другое, вот и все. Скажи, когда тебе бывает лучше всего?

– С тобой и детьми, наверное.

– С ума сойти, как отрадно узнать. Ты обратил внимание, что Питер лишился сына? И ты всерьез думаешь, что ему повезло больше?

– Нет, только в профессии.

– Скажи спасибо за то, что имеешь, Горэм. – (Следующую минуту они шли молча. Он видел, что Мэгги рассердилась не на шутку.) – Ты и с Хуаном Кампосом учился, – произнесла она вдруг. – Хочешь сказать, что и Хуан оплошал? Лично я так ни секунды не думаю.

У Хуана Кампоса был непростой многолетний период, когда Эль-Баррио и все остальные нищие районы пришли в еще большее запустение. Но он пережил его и теперь делал блестящую административную карьеру в системе общинных колледжей [104]. Горэму казалось, что это может вылиться в нечто большее.

– Ладно, – сдался Горэм. – Ты меня уела.

В этот уик-энд они остались в городе. В субботу выдался ясный, погожий день. Они отправились в Саут-Стрит-Сипорт, и Горэм развлек детей рассказом о том, что у их предков-купцов здесь была контора. Потом все вместе пошли в кино. В воскресенье Мэгги приготовила поздний завтрак, они позвали друзей, а вечером он помог детям с уроками. После этого ему полегчало, и несколько недель он был занят работой, детьми и, разумеется, Мэгги, а потому решил уже, что возвращается в привычную колею, но неожиданно подслушал телефонный разговор Мэгги с подругой.

– Я просто не знаю, что с ним делать, – сказала она. – Это тяжелый случай.

Когда он вошел, она быстро свернула беседу.

– О ком это ты? – спросил он.

– Да об одном трудном клиенте. Даже говорить не хочу.

Но он заподозрил, что речь шла о нем.

Началось новое тысячелетие. Нашумевшая «проблема 2000 года» не возникла ни в США, ни в Соединенном Королевстве, ни в других странах, к ней подготовившихся. Но она не проявилась и там, где к ней вообще не готовились. Весной доткомовский бум достиг пика, после чего индекс NASDAQ неуклонно пошел на спад.

В начале апреля позвонил Хуан Кампос. Он был в приподнятом настроении, и они встретились за ланчем. Дела у Хуана шли хорошо. Джанет сняла фильм про его общинный колледж.

– На этом кино ни цента не заработаешь, но она довольна как слон, – сказал Хуан. – При случае хочет сама тебе показать.

Горэм был очень рад видеть друга на таком подъеме и пообещал в ближайшее время заглянуть.

И только вечером, когда Мэгги спросила, как прошел ланч, и предложила им всем пообедать в полном составе, Горэму пришло в голову, что это она подсказала Хуану позвонить. Неужели жена и впрямь думала, что он настолько нуждается в допинге? Ему казалось, что он выглядит лучше некуда.

Летом они отвезли детей в Европу, побывали в Риме, во Флоренции и в Помпеях. Мальчикам было интересно, но Эмме едва исполнилось восемь, и она была маловата, но стойко переносила очереди, которых отчасти удалось избежать благодаря гидам. Затем они, пресытившись культурой, провели несколько дней на море. Это был лучший отпуск за многие годы.

Вернувшись в Нью-Йорк, Горэм предпринял решительную попытку жить размеренно и спокойно. Он снова выставил свою кандидатуру в совет кооператива и без труда прошел. Ему там нравились не все, но это не имело значения. Он решил цепко держаться за все, что имел. Завел обычай хотя бы раз в две недели обедать с Мэгги в городе. Все время в Нью-Йорке было поделено. На работе, естественно, существовал график, но Горэм расписал и личную жизнь. Дважды в неделю он посещал городской теннисный клуб около Саттон-Плейс, зимой ходил на крытые корты под мостом на Пятьдесят девятой улице. До конца года он считал, что контролирует ситуацию. Мэгги выглядела довольной, быт – образцовым, и Горэм немало гордился собой. Поэтому следующий удар застиг его врасплох.

Дело было на вечеринке с коктейлями за неделю до Рождества. Горэм разговорился с приятным субъектом, который назвался историком из Колумбийского университета. Они немного обсудили последний, и Горэм спросил, над чем работает его собеседник.

– Я нахожусь в творческом отпуске, – ответил историк. – Заканчиваю книгу, над которой трудился несколько лет. В ней рассказывается о жизни Бена Франклина в Лондоне, которая помещена в контекст всего, что происходило в науке, философии и политике.

– Это чрезвычайно интересно.

– Надеюсь.

– Расскажите подробнее.

– Тогда остановите меня, когда устанете.

Прикинув, Горэм решил, что они ровесники. Собеседник был среднего роста, круглолицый и с наметившейся лысиной, носил очки в стальной оправе и галстук-бабочку. Он держался приветливо и скромно, но стоило ему заговорить об эпохе и интеллектуальной традиции Бена Франклина, как его энтузиазм прорвался и стал заразительным.

– Вам не наскучило? – искренне спросил он через несколько минут.

– Ни в коем случае, – сказал Горэм.

И когда историк подытожил, что вот об этом, собственно, и повествуется в книге, а после с озорным блеском в глазах осведомился, не купит ли Горэм экземпляр, когда она выйдет, Горэм заверил его, что возьмет несколько и раздаст друзьям.

– Вы даже не представляете, как я вам завидую, – признался он.

Историк сильно удивился.

– Вы зарабатываете намного больше и пользуетесь гораздо большим уважением в мире, чем многие авторы, – заметил он мягко.

– Но как насчет мыслей?

– Многие банкиры, которых я знаю, – большие интеллектуалы, а их работа требует величайшего напряжения ума. Заниматься бизнесом не легче, чем писать на исторические темы.

– Не уверен, что это так, – возразил Горэм, – но если и правда, то вы обладаете тем, чего мне не дано.

– Например?

– Вы производите нечто свое. Ваша книга сохранится навечно.

– Навечно – это долго, – рассмеялся историк.

– А я занимаюсь лишь вещами эфемерными, – продолжил Горэм. – Когда банки объединяются для крупного займа, они сообщают об этом в газетах, прилагая рекламу займа и список главных участников. Мы называем это надгробной плитой. Так что всю мою жизнь можно свести к изготовлению надгробных плит.

– Они олицетворяют предприятия, которых иначе бы не было. В том, что вы делаете, я вижу рождение, а не смерть, – улыбнулся писатель. – Подходящая мысль по случаю скорого Рождества.

Горэм тоже улыбнулся, и они распрощались. Но вечером, оставшись один, он задал себе вопрос: что я сделал такого, что можно по праву назвать своим? На что я могу оглянуться и заявить: «Это мое. Это то, что я создал о себе в память»? И ничего не смог найти, равно как и почувствовать что-нибудь, кроме ужасной духовной опустошенности.