Может собственных платонов... Юность Ломоносова - Андреев-Кривич Сергей Алексеевич (читать книги без .txt) 📗

— Прежде всего: государя Петра Алексеевича в живых боле нет.

— А дело-то его осталось?

— Осталось. Только дело прочней людей живет. Это раз. А еще: люди бывают разные. Есть бояре, есть дворяне, купечество живет, ну и наш брат мужик тоже по земле ходит. Мужик-то, может, и не ниже умом вышел, да вот… Ну, значит, Михайло, в своем мужику и приставать.

— Да… — протянул дед Лука.

— А что для мужика свое?

Дед Лука почесал в затылке и сказал:

— Митрич, ответь-ка ты. А то, знаешь, я уже говорил, говорил.

— Что для мужика свое? А что для каждого, что сможет взять, то и его. А еще вот что тебе скажу, Михайло: тот, кто наверху сидит, тот до своего-то пускать охотник не большой. Наверху-то послаще.

— Дедушка, — вмешался в разговор самый молодой слушатель, востроглазый парнишка лет двенадцати, — слыхать слыхал, а видать не видал. Каковы они-то, бояре да дворяне?

— Да люди как люди. И не отличишь. Только мужик трудами берет, а у них того нету.

— А как же вот в писании, к примеру, сказано, что без трудов нельзя? Они что, не понимают?

— Ишь ты — писание читаешь! Коли поймут, от того злее становятся. Ну, и, видно, не только что дел на земле, что трудов.

— А по правде такая жизнь?

— В одной сказке сказывается: взял мужик суму, пошел правды искать. Искал-искал да и притомился мужик, искавши. Может, прошел недалеко и не достиг той земли, где мужицкое счастье живет. Правда мужицкая не простая, да и мужицкие пути короткие.

— Мужицкие пути короткие? — спросил Михайло. — А кто их мерил?

— Было кому…

Гости Луки Леонтьевича стали подниматься и, поблагодарив старика, начали расходиться. Дед и Михайло остались вдвоем.

— А вот ежели я не только что перед знатными господами или какими земными владетелями, но даже перед самим богом всевышним дураком быть не хочу?

Дед Лука постучал о пол посохом, вскинул потом глаза на Михайлу, подумал.

— Давно уже тебе говорил: жить надо не начерно, а набело. Вот и оглядывайся да жизнь свою ищи.

Глава 10. В ДРУГУЮ ЖИЗНЬ

Дни становились короче, и все длиннее делались мглистые ночи. Солнце заходило, оставляя над задвинскими еловыми лесами багровую вечернюю зарю. Теперь уже не сразу рядом с ней вспыхивали светлые полосы рассвета. Ненадолго зажигались большие звезды — две-три, и становилось видно, как в небе идет ущербная луна. Это еще не ночь, но уже и не день, и дневные птицы чайки беспокойно летают над рекой и громко кричат.

В это самое время поднимается с Белого моря семга и идет на двинские устья. Миновав стерегущих добычу тюленей, плывет она вверх по Двине до устья Пинеги и далее, пробираясь на нерест [51]. Тихо в речной глубине проходят косяки драгоценной красной рыбы. В эту пору начинается долгожданный семужий промысел.

Над рекою падали сумерки. В свете костра у берега были видны деревянные поплавки сети, поставленной на ночь наперерез течению. Поплавки тихо била волна. Докатываясь до берега, волна бежала на песок и под ветлой, нависшей над водой, чуть слышно чмокала и пела в корнях дерева.

По соседнему высокоствольному осиннику пролетал лиственный шорох.

Когда костер вспыхивал и из него в темнеющее небо с искрами полыхал огненный язык, в красном свете выступали тонкие стволы деревьев и тускло блестели жесткие трепещущие листья осин.

Темнело. Сходила ночь. В озерных зарослях камыша, тростника и рогоза затрещит чирок-трескунок, не поладив с соседом по ночевке, свистнет умостившийся на кочке свистунок [52], подаст голос кряковая утка, забеспокоившаяся о своих утятах. Уток на Нальострове водилось невообразимое количество. По воде ударит большая щука, прошедшая по кругу за ночной добычей. Из-за реки по гладкой поверхности воды долетит волчий подлаивающий вой. И снова умолкнет уходившаяся за день птица, перестанет биться ушедшая в водяную глубь рыба, затаится и утихнет зверь, прислушиваясь или что-то выглядывая в темноте.

Нальостров, на поросшей лесом излучине которого облюбовал место Михайло, тонул постепенно в темноте и дымившихся от маленьких озер туманах. На низком, с заливными лугами и сочными травами острове этих озер было разбросано множество: Рушалда, Лыва, Паритово, Овсянка и другие. Лежавшие наискось через двинский рукав Холмогоры пропадали во мгле. Противоположное Нальострову нагорье, или матёрая земля — берег, за которым тянулись двинские земли, — уходило в сумеречную даль.

У Ломоносовых на Нальострове были свои пожни.

Михайло сидел у костра и смотрел в огонь. Под горевшими ветвями лежала красная груда жара, по краям она подернулась рыхлой кромкой пепла, по которому пробегали вспыхивающие огни.

По ночной реке долетела с другой стороны далекая песня. Кто-то затянул протяжную. Слов слышно не было, только напев медленно уходил в ночную тишину, замирал у лесной темной опушки.

Михайло прислушался.

«Один, видно, поет, — подумалось ему. — Сел где на берегу и поет».

Так и в самом деле поет одинокий певец: закрыв глаза, останавливаясь иногда на каком-либо слове, прислушиваясь к нему.

«Ночь темна, а бывает, будто дальше как-то ночью видится, и в своем дневном деле, случается, больше поймешь. Ночью судьба к сердцу ближе.»

Михайло лег на подостланный тулуп и стал смотреть в ночное небо.

Певец продолжал петь.

«И никто ему не нужен. Сам себя он слушает. Слова не доходят, а понятно: о судьбе поет».

Михайло закрыл глаза.

«Судьба? В чем она, судьба?»

И ему стало припоминаться, о чем он говорил на днях с Шубным и Сабельниковым.

…Когда Михайло и Шубный уселись у ветлы, что одиноко стоит на берегу, Шубный сразу приступил к делу:

— Вот что, парень. Делается с тобой что-то. Скажись. Таиться от меня не след.

— От тебя, дядя Иван, никак мне не таиться. Дело мое такое. Книги я свои, «Арифметику» и «Грамматику», читал и учился по ним. Ну, нравилось, занятно было. А вдруг понял, что вся моя жизнь в том, в науках. И больше ничего мне не надобно.

Шубный побил хворостиной о сапог.

— Как в старую веру ходил, хорошо помнишь?

К чему бы это Иван Афанасьевич?

И Михайло ответил осторожно:

— Почему не помнить?

— Так вот — сторона это. Разумеешь? Не настоящее.

— То другое. Науки не то.

— Другое. Верно. А почему в старую веру ходил? Как думаешь?

— Ну как почему…

— А вот я тебе растолкую. Страстей в тебе много. А страсть может в сторону сшибить. Очень просто. Не холод на нее, не говорю тебе этого, а рассуждение. Прежде чем ступить на новую дорогу — ногой потрогай. Страсть — одно, поспешность — другое… Сила твоя поперек пути тебе становиться не должна. Годы твои молодые, и потому, что кипит в тебе, вдвойне тебя берет. Вот и порешили мы с Семеном Никитичем потолковать с тобой. Нам-то на нашем веку повидать довелось, тебе, молодому, и послушать нас.

— Великие дела, значит, задумал? — спросил Михайлу Сабельников, когда на следующий день они встретились уже втроем: он, Михайло и Шубный.

— Тесно мне тут. Куда ни повернешься, все плечом во что-нибудь упрешься. Мало мне того, что вокруг.

— Мы же в этом живем? — заметил Шубный.

— Да случается, еще и похваливаем, — усмехнулся Сабельников.

Наступило молчание.

— Вот как, Михайло, — заговорил наконец Сабельников, — слушай меня. Присоветовать хотим тебе. И мне и Ивану Афанасьевичу тоже в свое время желалось такое, что, может, и не сбылось. И мы-то знаем, как от того на сердца нелегко. Дело, о котором задумался, на большой высоте, и, в случае чего, падать тебе с нее так, что и самой жизни решишься.

— Бери, Михайло, свое, бери. Не отговариваем. Напротив. Но — осторожно. Не рывком.