Может собственных платонов... Юность Ломоносова - Андреев-Кривич Сергей Алексеевич (читать книги без .txt) 📗

— Уходи, уходи, матушка!.. — закричал Михайло.

Ирина Семеновна стояла белая, как стена, но с места не двигалась.

— Уходи!..

Мачеха не двигалась.

Тогда Михайло так налег на быка, что тот подался. Когда Михайло закричал на него, бык взвыл зло и тоскливо и задом попятился в стойло. Схватив веревку, Михайло стал завязывать захлопнутую им дверь. Мачеха стояла, не двигаясь. На бочке лежала раскрытая книга. Михайло был в стороне.

Ирина Семеновна посмотрела на книгу, потом перевела глаза на Михайлу. Книги она не тронула. Вдруг ее посеревшие губы искривились:

— Изрядно, Михайло, изрядно. Ты за один раз спас и душу свою — от проклятия, и плоть свою — от погубления. На роду, видать, у тебя удача.

Мачеха кивком указала на книгу:

— Твое, Михайло, твое. Заслужил. Высотою духа христианского. Боле не притронусь.

Она повернулась и не торопясь вышла из сарая.

Михайло отдышался и подошел к двери. Он долго смотрел вслед мачехе.

Ирина Семеновна шла неспешно, не оглядываясь. Вот она скрылась за стоявшим у края деревни сараем.

«Через гордость свою переступить не смогла, а ведь через многое переступить может», — думал Михайло. И напророчил.

Глава 8. ЧТО ЗАДУМАЛИ УЧИТЕЛЯ МИХАЙЛЫ

Иван Афанасьевич Шубный отправился к Сабельникову.

— Семену Никитичу…

Сабельников стоял около хлева и обтесывал топором тесину. Работал он усердно, по лицу струился пот, повязанные узкой тряпицей длинные волосы взмокли и липли ко лбу и щекам, под обсевшей спину мокрой рубашкой ходили лопатки.

Сабельников обернулся:

— А… Соседу.

— Бог в помощь.

— Спасибо на добром слове.

— Тес-то готовишь для чего?

— Да вот задумал хоромы новые себе поставить. Что, так располагаю, всему семейству моему ютиться в одной избенке да в холодной к ней горнице? Дай выведу дом — двужильный [49], с вышкой. И топиться тот дом будет и вверху, и внизу, и горница-то в нем теплая, да и в светелке печь поставлю. Во! Печей-то и не сочтешь!

— Что-то тонковатую тесину обтесываешь для таких больших дел.

— Ну, эту пока для курятника. Прогнило там. Как бы лиса кур не потаскала. В избу войдем или тут посидим?

— Тут посидим. В избе-то у тебя, чай, народу. А мне с тобой покалякать. Да так, чтобы никто не слышал.

— Во как! Ну, ну.

Шубный и Сабельников сели на сложенные у стены бревна.

— Вот про что я хотел тебе рассказать. Был я третьево дни в Холмогорах, в канцелярии. Дело случилось. Ну вот, сижу я, стало быть, и дожидаюсь. Приказный [50] вышел, и никого в комнате нет. Прискучило это мне сидеть. Дай, думаю, похожу, ноги затекли. Пошел я, а на столе книга большая раскрытая лежит, исповедная книга по холмогорскому соборному приходу. Взглянул я по любопытству; переложил один лист, другой. И вот вижу — Ломоносовы. И там значится, что Василий Дорофеевич Ломоносов и законная его жена Ирина Семеновна были у исповеди. И тут же проставлено, что Михайло Ломоносов в сем году, тысяча семьсот двадцать восьмом, у исповеди не был. И написано, почему не был. По нерадению. Прямо так и написано. И думаю так, дело о Михайле пошло куда повыше. Там ему решение и будет. Коготок увяз — всей птице пропасть. Видел я ту запись два дня назад. Ты мне ничего не сказывал. Стало быть, ничего о ней не знаешь.

Сабельников молчал.

— Ты что же? — спросил его Шубный.

— За такие дела наказание немалое.

— Вот и я так думаю. И по-всякому дело повернуть можно. А как ты да я — мы учителя его, которые грамоте еще наставляли и потом наукам обучали, то нам его и остеречь. Вот и давай совет держать. Потому к тебе и пришел.

— По этому делу?

— Мало ли?

— Нет.

Ни к кому не обращаясь, Сабельников сказал:

— Ищет парень. Человеку в жизни к настоящему его месту приставать следует.

И сказав это, Сабельников задумался. Вот он дьячок местной церкви. И сколько уж лет. Ему теперь пятьдесят шесть. Так, значит, всю жизнь на том и провековал. А ведь когда в подьяческой и певческой школе при Холмогорском архиерейском доме учился, первым учеником был. Ему эти мысли в голову часто и раньше приходили. И когда сам себе говорил он: сыт мол, обут, одет, жена и дети не по миру ходят, — будто успокаивался. Но, однако, ненадолго: червь начинал точить ему сердце, и понимал он, что не только такая, как его, жизнь и бывает…

— Ищет-то он, ищет. Только не сорваться бы ему в искании. Так можно сорваться, что и костей потом не соберешь.

— Все может быть.

— Ты не поддакивай мне, а подумай. Как парню помочь да поостеречь его. Вот это дело, то, что Михайло на исповеди не был, можно повернуть по-всякому.

— По-всякому и можно.

Шубный начинал сердиться.

— Вроде балагуришь. О важном тебе пришел сказать. Беду от Михайлы отвести надо.

— А беды Михайле не будет.

— Это почему же?

— Михайло по весне болел и у исповеди быть не мог. Вовсе не по нерадению случилось это.

— Болел? Что-то не припомню. Какой такой болезнью?

— Обыкновенной.

Шубный понял:

— И значит, ходить не мог?

— Как же это ходить, ежели он как в огне горел?

— По соседству живу, — рассмеялся Шубный.

— Да и я недалеко. Как в Холмогорах я был, где нужно, о Михайлиной болезни и сказал. Делу и конец.

— У тебя. Семен Никитич, сколько душ? Всего семейства-то?

— Сам восьмой. А ты что?

— Просто так. Ежели от должности твоей тебя отрешат, что, думаю, делать будешь?

— Бог не без милости.

— И то.

Глава 9. СЕ ЕСТЬ ПЕТР

В прошлом году на исходе зимы собралась в одно из воскресений около деда Луки мишанинская и из соседней Денисовки молодежь, и стали его просить рассказать о царе Петре. Был здесь и Михайло.

Петр три раза бывал на Двине и Белом море. Деду Луке доводилось его видеть. Об этих встречах Лука Леонтьевич Ломоносов любил рассказывать. Особенно охотно вспоминал он об одной встрече с царем.

…Царей у нас до Петра не случалось, — начал дед Лука свой любимый рассказ о том, как еще в первый раз к ним на Двину и Белое море царь Петр приходил. — Видно, недосуг им был. Да и что на нас глядеть? Диковина какая?

Вот и достигла до нас весть: идет к вам царь Петр, русский государь, идет и скоро будет. С чем, думаем, идет царь? Не провинились ли? Не взыщет ли на чем? Цари-то со страхом ходят.

Уж потом узнали. Задумал он об то время свое дело: державу российскую на морях ставить. И приходил он к нам Белого моря смотреть, каково оно есть. Тридцать да еще с лишком годков тому уже.

Море наше Белое одно в то время было, по которому отпуск заморский российский совершался, по нему только корабли чужеземные к земле российской и плыли. Учрежден заморский торг был при Грозном еще царе.

В наших Холмогорах тому управа спервоначалу находилась, а потом, как Архангельский город состроили, там всему торгу место основалось. Царь приплыл от Вологды в июле, на семи стругах царский поезд прибыл, шел царь по Сухоне, Двине, Курополке нашей, мимо Курострова, и к Холмогорам приставал. Повидать его тогда мне не довелось. Рассказывали только мне после. Как царский струг приближился к городу, выстрел был из всех пушек, из тринадцати городовых, и мелкого оружья от обоих полков, что в Холмогорах у нас стояли; также и с государских судов из большого оружья. А как великий государь к пристани приходил, и тогда другой выстрел был из всего оружья и из судов государских. Егда великий государь на пристань выступил, тогда третий выстрел был. Вышед, великий государь изволил шествовать в карете в город Богоявленскими воротами. А бояре, и стольники, и все чиновные люди за великим государем шли пеши. Когда великий государь объявился из Спасских ворот, тогда в соборе звон был во вся. Когда же великий государь шествовал на городок к соборной церкви, тогда преосвященный Афанасий, архиепископ холмогорский и важеский, из соборной церкви на встретение великого государя изыде со святыми иконами и со всем освященным чином в облачении малом.