Греческий огонь - Малерба Луиджи (прочитать книгу .txt) 📗

— Извините, господин эпарх, но вы столько раз приходили в тюрьму, чтобы вести допросы, и вдруг теперь не можете найти дорогу. Простите мою дерзость, но мне кажется, что у вас вообще нет желания идти на этот допрос.

— Я действительно пытаюсь под любым предлогом оттянуть встречу с заключенным. Конечно, хожу я медленно, но ты верно подметил, истинная причина моей медлительности не в ногах, а в голове. Мы пойдем дальше, и если вместо тюрьмы окажемся на кухне, то попытаемся получить у повара кусочек жареного козленка, а потом вернемся назад и пойдем по другому коридору. Впрочем, здесь нет никого, кто мог бы подсказать нам, куда идти, и уже по крайней мере дважды я видел людей, поспешно прятавшихся за колонну при нашем приближении.

— При дворе все нервничают из-за этой дипломатической миссии во главе с епископом из Лангобардии, который, как говорят, оскорбил императора.

— Ты полагаешь, что удар был так силен, что потряс Дворец снизу доверху, достигнув даже подземных коридоров? А не думаешь ли ты, что скорее сам допрос и личность обвиняемого создали вокруг нас этот вакуум?

— Я ничего не знаю, господин эпарх, ни заключенного, ни темы допроса. Писаря никогда не ставят заранее в известность о том, что он должен будет записать. Мое неведение -одно из обязательных условий церемонии допроса. И я не жалуюсь, допрос — ваша обязанность, господин эпарх, и вы сами знаете, как вам разобраться с этим изменником.

— Скажем так: я должен допросить заключенного, чтобы установить, изменник ли он. Пока он всего лишь обвиняемый, так как в качестве судьи я должен исходить из презумпции его невиновности. До кодекса Юстиниана судья должен был исходить из предположения, что подозреваемый виновен, но теперь мы исходим из противоположного предположения. Презумпция виновности облегчала задачу судьи, тогда как презумпция невиновности облегчает жизнь обвиняемому. И еще неизвестно, что лучше: приговорить невиновного или оставить на свободе виноватого. Во всяком случае, могу сказать только одно: нам нечего бояться тех, кто был признан виновным, но, к сожалению, по Дворцу свободно разгуливают признанные невиновными и очень опасные преступники.

Эпарх и писарь достигли широкой галереи, откуда начинались два полутемных коридора, в которые выходили двери камер одиночного заключения. Каждая камера закрывалась тяжелой железной дверью с глазком. Над глазком был обозначен номер. Эпарх окинул взглядом оба коридора и двинулся по правому. За ним молча следовал писарь. Внезапно эпарх преобразился. Походка стала уверенной и твердой, а взгляд, который он бросал на номера камер, обрел властность и суровость. Из коридора навстречу им вышли двое вооруженных часовых, а двое других, появившиеся неизвестно откуда, встали у них за спиной. Эпарх слышал их тяжелые, размеренные шаги, но даже не оглянулся. В этом месте ему все казалось подозрительным, а потому он не хотел давать повод для подозрений на свой счет.

Наконец эпарх остановился рядом с какой-то камерой.

— Номер восемнадцать — это наша.

Писарь посмотрел в глазок, затем достал из сумки массивный ключ, но, прежде чем открыть дверь камеры, пропустил вперед эпарха, который тоже заглянул в глазок, чтобы удостовериться в личности заключенного.

15

Когда писарь, открыв тяжелый запор, толкнул дверь внутрь камеры, узник, забравшийся к маленькому зарешеченному оконцу, спрыгнул на стоящую внизу лавку и обернулся.

Эпарх невозмутимо наблюдал за ним, как и положено верховному судье, который вершит правосудие объективно, не поддаваясь чувству симпатии или антипатии к обвиняемому. Затем бросил взгляд на окошко, через которое в камеру проникал не то чтобы свет, но полумрак, из глубокого и узкого, как колодец, внутреннего дворика. Здесь на камнях, покрытых влажной плесенью и мхом, мириады насекомых нашли идеальную среду для своего обитания. Им угрожала одна-единственная опасность — свалиться в камеру к оголодавшему узнику: пауки, сороконожки, но особенно белые муравьи и дождевые черви обычно служили желанной добавкой к скудной пище заключенных.

Заключенный все еще стоял на лавке, прямо напротив входа, и эпарх предпочел обычному казенно-формальному обращению легкое ироничное замечание.

— Мне кажется недостойным бывшего этериарха, начальника дворцовой гвардии, карабкаться по стене, словно какая-нибудь ящерица.

Узник смотрел на него с досадой и раздражением.

— А мне кажется недостойным верховного судьи Большого Дворца сравнивать начальника дворцовой гвардии с ящерицей.

— Моя должность эпарха никак не ограничивает меня в моих сравнениях. Но вы-то больше не этериарх, не начальник дворцовой гвардии. Для меня вы — всего лишь заключенный и, возможно, изменник.

Нимий Никет бросил возмущенный взгляд на эпарха.

— Вам следовало бы знать, что если должность этериарха в любой момент может быть отнята у меня императором, то обвинение в измене надо доказать.

— Вы собираетесь учить меня моему ремеслу? Если я сказал «возможно», то это значит, что вы можете быть изменником, а можете и не быть им. Именно с этим ощущением я и шел сюда, хотя все говорило о том, что император Никифор Фока не мог быть столь безрассуден, чтобы лишить себя такого доблестного начальника дворцовой гвардии, не имея к тому веских причин.

— И тем не менее мое присутствие во Дворце, видимо, сочли необязательным, раз я оказался здесь. Однако официальная причина моего заключения мне неизвестна, я даже не могу ее себе представить. Вероятно, вы дадите мне какие-то объяснения по поводу моего ареста.

Эпарх сел на деревянную лавку рядом с заключенным, провел рукой по лбу, как будто ему пришла в голову какая-то внезапная мысль, а затем совершенно иным, вполне доброжелательным тоном заговорил о другом, уклонившись от ответа на этот вопрос.

— В последние дни император был не в духе, так как его оскорбил епископ из Лонгобардии, осмелившийся заявить во время торжественной трапезы, на которую он был приглашен, будто жареного козленка с чесноком не готовят.

Нимий Никет посмотрел на эпарха с удивлением и растерянностью.

— Зачем вы рассказываете мне этот анекдот?

— Раз вы сами не можете представить себе причину, по которой оказались здесь, я пытаюсь подсказать вам возможный повод. Как вы знаете, сановник вашего ранга может быть арестован только с согласия императора, и вполне возможно, что этот случай — всего лишь следствие каприза или дурного расположения духа нашего императора, которого рассердил приезжий епископ. Я лишь попытался дать одно из возможных направлений вашим подозрениям, направить их в какое-то русло.

Нимий Никет вновь посмотрел на эпарха, который опустил глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом.

— Я не понимаю, зачем вы пытаетесь приписать мне мысли, которых у меня нет. Можно подумать, что вы хотите навязать мне еще какое-то обвинение, кроме того, кстати говоря, пока неизвестного мне, из-за которого я сижу в этой камере. Нечестный способ свершения правосудия, и, по правде говоря, я не могу вас понять. Разве мало того, что меня заключили в тюрьму как предателя? И теперь, вместо того чтобы сообщить мне причину ареста, вы морочите мне голову рассказами о причудах императора и вообще ведете себя так, будто измена — это какой-то пустяк, почти простительная шалость.

— Значит, вы признаете себя изменником?

— Напротив. Считаю это обвинение гнусной клеветой, хотя оно и высказано мне лишь в предположительной форме, чтобы несколько смягчить оскорбление.

— Выдвинутое против вас обвинение находится у моего помощника. Но не приписывайте мне власть и полномочия, которыми я не обладаю. Вы знаете, что вас заключил под стражу куропалат, разумеется, с согласия, а может быть, и по приказу самого императора, поскольку при дворе вы были облечены высшей военной властью и подчинялись только ему. В мои обязанности входит лишь допрашивать, возбуждать дело, рассматривать его в судебном порядке, а не сажать людей в тюрьму, тем более эпархов. Еще я могу по-разному вести себя с заключенными: быть с ними откровенным и доброжелательным или, наоборот, суровым, в зависимости от самого дела, но и от моего личного отношения к заключенному и даже от моего настроения и самочувствия в этот день.