Змея - Малерба Луиджи (хорошие книги бесплатные полностью TXT) 📗

Луиджи Малерба

Змея

І. Птицы летают, а я поплелся на вокзал пешком

В Африке шла война. Солдаты шагали по улицам города в своей масайской полотняной форме и с пробковыми башками, то есть с башками, набитыми

Пробкой, или проще говоря — в пробковых шлемах, Направляясь по виа Гарибальди к железнодорожной станции, они пели ту самую, известную всем песню.

Что им надо? Куда они? Что собираются делать? Наверно, солдаты очень довольны, раз поют, говорил я себе. Мелодия песни постоянно звучала у меня в ушах— ее пели или насвистывали на улицах и в кафе, она доносилась из окон домов, если там включали радио. Радио пело даже ночью, а когда переставало петь, то говорило и говорило, а потом опять пело, не умолкая.

Чуть не на каждом углу появились тележки с бананами; моя мать их не покупала, она боялась инфекции: ведь на кончике каждого банана — дохлое насекомое.

— Бананы ужасно опасны, — говорила мать сыну и уводила его смотреть, как другие дети едят мороженое.

Каждое воскресное утро мы шли пешком по виа Гарибальди до самой пьяцца делла Стекката, где в зеркальной витрине ушибался краснорожий дяденька, демонстрировавший форму нашей прекрасной родины, и направлялись к кафе «Танара» на пьяцца Гранде. Мама останавливалась перед газетным киоском, чтобы полюбоваться обложками журналов, а я, путаясь в ногах у официантов, бегал от столика к столику, гонялся за детьми, слизывавшими капли мороженого с вафельных стаканчиков.

Был там один мальчишка в небесно-голубом костюмчике, с розовой, как у ангелочка, мордашкой, курносым, с круглыми дырочками носом и длинными белокурыми локонами. Казалось, он явился прямо из рая, Рядом с ним я чувствовал себя просто поросенком: башмаки у меня «просили каши», пуговицы на рубашке все время отрывались, из носа текло, руки и коленки были черны от въевшейся в них грязи, а ноги покрыты царапинами. Мальчишка подпускал меня поближе, иногда даже улыбался и показывал свое мороженое, но стоило мне подойти, как он неожиданно давал мне пинка. Я начинал действовать осторожнее, старался подходить к нему сзади, на цыпочках, иногда даже башмаки снимал и подкрадывался босиком. Звали мальчишку скорее всего Альфонсо, потому что мать ласково называла его Фонцо или Фонцино. Он обожал земляничное мороженое. Мать у него была толстая, с гладким, блестящим лицом. Красивая. Моя мама рядом с ней казалась жалкой дурнушкой — такая она была нечесаная, худющая.

Я готов был целый день бегать от столика к столику, от одного ребенка к другому.

— Ну почему ты у меня такой ненасытный? — говорила мама.

Мороженое в кафе «Танара» делал собственноручно сам хозяин синьор Танара из свежих фруктов и свежайшего молока, которое доставляли из Викофертиле. У него было самое лучшее мороженое в городе, и многих удивляло, что он не открывает настоящую фабрику. Все знали: он кладет в мороженое настоящие яйца, тогда как другие пользовались яичным порошком — из Китая, разумеется. В разговорах часто упоминался этот желтый китайский порошок. Все желтое обязательно связывалось с Китаем. Например, желтые мячики, которые продавал старичок под портиком муниципалитета. Выходит, и бананы были китайскими? Они же желтые.

Мама говорила, что чревоугодие— смертный грех, из-за чревоугодия можно попасть в ад.

Когда сезон мороженого заканчивался, мать водила меня смотреть, как другие дети развлекаются в лунапарке, который работал круглый год на Баррьера Витторио. Да, в нашем городе круглый год работал лунапарк, но аттракционы на Барррьера Витторио славились, главным образом, тем, что билеты там продавала девица с огромной грудью. Красивая. Вообще же это была самая обыкновенная карусель: лошадки, с облезлыми шеями и блохастыми гривами из пакли. Позже на смену им пришли самолетики и ракеты на поднимающихся и опускающихся стрелах.

Я рассказывал о мороженом и о карусели одному мальчишке с нашей улицы, очень бедному, с коростой на коленках, а он пересказывал все другим мальчишкам, еще более бедным и шелудивым. Просто удивительно, откуда берутся другие мальчишки, еще более бедные и шелудивые, чем самый бедный и шелудивый из всех. Ступеньки этой лестницы ведут все ниже и ниже, и где она кончается — неизвестно.

Не могу сказать, что у меня было тяжелое детство, хотя все так считают. Меня только смущает перспектива попасть в ад из-за Фонцино и других детей из кафе «Танара». Ну и еще кое-что по мелочам. А вообще, мое счастье, счастье ребенка, покрытого коростой, как бы по цепочке распространялось на других. Я — звено в этой цепи, счастливчик.

Забежав вперед, чтобы не описывать вам все подряд, расскажу лишь о том, как виа Гарибальди наполнялась сильнейшим запахом духов в полдень и в пять часов вечера, когда на нее высыпали работницы «ОПСО» и «Дукале» — двух парфюмерных фабрик. Волны сладковатого аромата возвещали о появлении девушек в голубых халатах. Они разъезжались по пригородам на велосипедах, и из-под голубых халатов виднелись ноги, крутившие педали. На этой улице и в волнах этого аромата созревали и ширились мои представления об идеале женской красоты. Со временем ароматы исчезли, опять заговорило радио и стали проходить строем солдаты, но уже с другой песней. На этот раз среди солдат был и я. Я шел в ногу с остальными, но не пел эту, другую песню, которая тоже всем известна.

От последующих лет в памяти остались стужа, снег, ледяная корка на руках, ледяной ветер в глаза, снег под ногами и в ботинках, мороз, пробирающий до костей, пальцы-сосульки, холод, проникающий в легкие, режущий кожу, как бритва.

— В аду хоть тепло, — говорила моя мать.

А вот что бывает, когда человек возвращается в свой город и думает, что он найдет его таким же, каким оставил, хотя все постоянно изменяется: даже если ты выходишь за сигаретами или прогуляться, что-нибудь обязательно изменится. Я ходил взад-вперед по виа Гарибальди и смотрел на стены домов. Вот эта красная стена не была красной, а если и была, то другого оттенка, говорил я себе, эта мостовая не была покрыта чешуйчатым булыжником, не такими были и эта церковь, и ее дверь, и этот магазин, и этот тротуар.

Радио не переставало говорить и петь, звуки радио вырывались из окон кафе и домов. Грохот трамваев и автомобилей наполнял воздух, людской говор на улицах сливался с грохотом трамваев и автомобилей. Что вам нужно?

— Ничего им не нужно, — говорила моя мать. — Идут себе своей дорогой и все.

По вечерам я выбирался на бульвар, садился на скамейку, слушал, словно музыку, шелест листьев на платанах, а иногда, бывало, бродил вдоль реки, вслушиваясь в шум воды. Но вода испаряется от жары или превращается в лед от мороза, думал я. А с паром или со льдом разве поговоришь? На свете столько людей, почему бы тебе не поговорить с ними? — спрашивала мама.

И я снова принимался бродить по улицам, трамваи все так же сновали туда-сюда, и автомобили сновали, и люди. Куда они идут? думал я. Они идут по своим делам, — говорила мать. — Пусть себе идут.

Я спорил с трамваями, с автомобилями, с людьми, проходившими по улице.

Моя жизнь была адом, но в аду, по крайней мере, тепло, а здесь булыжники мостовой покрывались коркой льда, холод проникал в легкие, морозный воздух резал кожу. Мне хотелось куда-нибудь улететь, как улетают птицы. Поеду в Рим, — говорил я себе, там, по крайней мере, тепло. Птицы летают, а я поплелся на вокзал пешком.