Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой - Вайдерманн Фолькер
Поэтому Цвейг может смотреть на Северное море каждый день, каждый вечер. Огни казино освещают его комнату, отчего море перед ним еще темнее.
На следующий день рано утром приходит письмо от Рота – в конверте записка, в ней всего несколько строк. Любовное излияние, написанное ночью: «Дорогой любезный друг, в манере девочек-подростков и гимназистов хочу сказать вам, как же вы были добры ко мне сегодня, с отелем и всем остальным, и вот я говорю вам это так, как сказал бы в восемнадцать лет, когда я не решился постучать к вам, в вашу квартиру в Вене. Я благодарю вас за эту частичку моей юности и за возможность наслаждаться не только бегло изреченным, но и написанным. Ваш Дж. Р.».
Возможно, прошлым вечером Рот наконец-то рассказал своему другу историю о несостоявшемся визите восторженного ученика к Цвейгу. О том, как он стоял перед дверью в жилете, галстуке и высоком белом воротничке. Стефан Цвейг узнал о молодом коллеге лишь тринадцать лет спустя, когда Альфред Байерле, замечательный мастер художественного чтения, подарил ему книгу Рота «Дороги еврейских скитаний» – истории о евреях Восточной Европы, бедных и в большинстве своем узнаваемых с первого взгляда, которые приезжают на Запад и там становятся «проблемой», именуемой «гостями с Востока», изрядно смущающими их ассимилированных родственников, западных евреев.
Истории о мире, откуда был родом и сам Йозеф Рот, о положении евреев в Советском Союзе, об эмиграции в Америку: «Многие уезжают, повинуясь инстинкту, сами толком не зная зачем. Их влечет смутный зов чужбины или же внятный зов устроившегося родственника; желание посмотреть мир, вырваться из тесноты родного угла, стремление действовать, пробовать свои силы. Многие возвращаются. Многие навсегда остаются скитальцами. У восточноевропейских евреев нет родины, но родные могилы – на каждом кладбище. Многие богатеют. Приобретают влияние. Творчески осваивают чужую культуру. Многие теряют себя и свой мир. Оседают в гетто, выбраться из которого смогут только их дети. Большинство дают Западу по меньшей мере столько же, сколько берет Запад у них. Иные дают Западу больше, чем он дает взамен. Как бы то ни было, право жить на Западе имеет каждый, кто принес себя в жертву, приехав сюда» [67].
Цвейга, западного еврея, эта книга настолько тронула, что он отправил Йозефу Роту письмо, в котором хвалил книгу и благодарил за то, что он написал ее.
Это было началом их дружбы, не в последнюю очередь еще и потому, что Йозеф Рот не ограничился благодарностью за письмо человеку, которым давно восхищался, но немедленно стал возражать ему: «Вы говорите, что евреи не верят в жизнь после смерти – я не согласен с вами. Но это спор, требующий много времени и места».
В конверте, полученном этим утром, Стефан Цвейг находит не только записку, но и полностью исписанный лист, без заголовка. То самое «написанное», что признательный Рот присовокупил к своей благодарности ему за дружбу. Начинался текст так: «В день девятого ава евреи собрались на кладбище, как велел обычай. Некоторые читали Кинот, плачи. Каждое слово в них было горьким и жгучим, как слеза». Далее Рот пишет о надгробиях, надписях на них, о высеченной меноре, «свидетельствовавшей о том, что под этой плитой покоится прах еврея, который когда-то жил, чувствовал, думал, постигал, видел и шел по миру с мудрым сердцем, заботливыми руками, ясным умом, светлым взором, уверенной поступью. Он сам был светочем в Израиле, поэтому могилу его украшает светильник». Он также описывает легкую печаль, которая охватывает молящихся по мере того, как день девятого ава медленно клонится к закату. Заканчивался текст словами: «Они уже закрывали книги, уже подумывали уходить. Вдруг донесся тихий, унылый скрип древних кладбищенских ворот. Кто бы это мог прийти или уйти? Но ворота были заперты!»
Стефан Цвейг читает и перечитывает этот текст, и его переполняет благодарность. Как раз то, чего ему так не хватало, недостающее звено – день великого траура на еврейском кладбище в Риме между опрокинутыми надгробиями перед тем, как откроются ворота и пришелец сообщит о новом похищении меноры. Рот написал это для него, и Стефан Цвейг вставляет текст в свою легенду, слегка изменив интонацию, мелодию, превратив в собственный. «В самый печальный день года, в день разрушения Храма, девятого ава, в этот приснопамятный день, который сделал их отцов бездомными и рассыпал, словно соль, по всем странам света, евреи Рима, собравшиеся за городом, по обычаю…» [68] Он пишет о могильной плите с изображением меноры, означавшим, «что здесь вечным сном спит мудрец, который и сам был светочем в Израиле». И наконец: «День великого горя, девятое ава, медленно клонился к вечеру, и приближался час последней молитвы, когда заскрипели ржавые ворота…»
В каком-то смысле эта книга станет их общей, историей о вечном бегстве и вере в то, что есть место, которое хранит тайну, где евреи всего света могли бы жить в мире. С согласия Вениамина изготавливают копию меноры, именно копию потом выкрадут, и она навеки исчезнет, но для подлинной меноры он задумал нечто особенное: «Пусть Господь, только Он, и никто другой, решает судьбу светильника. Все, до чего я додумался, это – закопать светильник, чтобы воистину сберечь его. Но кто скажет, как долго он пролежит в земле? Может быть, Бог навеки оставит его во тьме и обречет наш народ на вечное рассеяние и блуждание. А может быть – я надеюсь на это всей душой, – Богу будет угодно, чтобы народ наш вернулся на родину». И далее Цвейг добавляет (и, возможно, этим возвращает свой долг другу Роту и его вере в жизнь после смерти): «Не заботься о том, что будет, предоставь это Богу и времени. Пусть он считается пропавшим, наш светоч! Значит, мы, кому известна тайна, мы прожили жизнь не зря! Ибо в отличие от земной плоти золото не исчезает в лоне земли, как не исчезнет имя наше во тьме времен. Пребудет одно, пребудет и другое. Давай же верить, что он восстанет из могилы и когда-нибудь вновь воссияет нашему народу, вернувшемуся на родину. Ибо, только сохранив веру, мы сохраним себя в этом мире».
Эта мольба своим появлением обязана Роту. Мольба, рожденная верой и надеждой на окончание бегства, в том числе их бегства – Цвейга, Рота, всего их маленького сообщества здесь, у моря. Что будет, когда лето закончится? Оно медленно клонится к закату.
В тексте, присланном Цвейгу, Рот писал: «Было уже позднее лето, очень старое, очень уставшее лето, накануне осени. Само лето напоминало старого еврея и, казалось, тоже хотело отдохнуть на кладбище. Оно было кротким, благодушным и излучало золотую мудрость».
Через пару дней вся компания снова вместе. Все загорелые, смуглые, кроме Рота, заклятого врага солнца. Они снова сидят в Café Flore, перед ними море и пляжные кабинки. Кристиана Толлер демонстративно вяжет, Гизела Киш смеется по любому поводу и без повода, Лотта Альтманн молчит, и только по ее тихому кашлю все замечают, что она еще здесь, Шахматный Лис смотрит на море, Стефан Цвейг сидит между Лоттой и Лисом, дымит и слушает Эгона Эрвина Киша, тот рассказывает об Испании, борьбе коммунистов, о последних сводках с фронта, Артур Кёстлер говорит о намеченной командировке, которая приведет его в штаб-квартиру Франко. Эрнст Толлер ведет по нему перекрестный огонь, впрочем, без фанатизма, но тем паче громко, задорно и решительно. Кестена и Гизелу Киш забавляет ретивая перепалка мужчин, вязание Кристианы, молчание Стефана Цвейга. Ирмгард Койн вывела Йозефа Рота из темного угла на свет, пьет с ним, и всякий раз, когда он отпускает по поводу компании что-нибудь язвительное, она, кажется, на мгновение колеблется. Ей хотелось бы быть и на стороне фанатичных коммунистов, и безобидных, ни во что не вмешивающихся насмешников. Но она с ним, и его неверие – ее неверие, хотя она знает, что его религия, его монархизм – тоже всего лишь бегство, дверь, которая для нее отнюдь не открыта. Этим вечером в Café Flore те же смех, споры и недосказанность. Но сдержанней, чем в начале лета. Надежда несколько подтаяла. Несмотря на Испанию. Из-за Испании. Несмотря на немецко-австрийское соглашение [69] или благодаря ему. И несмотря на предолимпийское затишье в Германии и Берлине. Еще одно лето проходит – и решительно никакого перелома, никаких признаков того, что господство фашистов в Европе подходит к концу. Во всяком случае, не этим летом и не в этом году, а для многих и не в оставшиеся им сроки жизни.
