Екатерина I - Сахаров Андрей Николаевич (хорошие книги бесплатные полностью .txt) 📗

– А полячки?

– Г-м! Тоже…

Данилыч рассчитал точно – Сапега в родстве с монархами, сватовство пусть будет со всеми онёрами, как у коронованных особ. Рамку недаром заключили в сокровищницу – в россыпи алмазов крупные изумруды, подношенье царское.

Портрет – малая копия с большого, кисти Таннауэра [361] . Немецкий мастер писал Марию три года назад, писал «на вырост», предвкушая расцвет женских форм. От отца у неё длинное лицо, высокий, узкий лоб – признаки породы, как считают нынче, – и художник усилил их, расширил глаза, глубоко посаженные, детским губкам придал свежесть алого бутона, осанке – грациозную величавость. Прихорашивать чересчур светлейший не велел, говорил живописцу внушительно:

– Она моя дочь, майн герр.

Дочь имперского князя – чего ещё надо? Родословная не вызвала вопросов в Варшаве, Горошку и вступаться не пришлось. За честь считают Сапеги…

Князь на радостях изрядно выпил водки с адъютантом, потом во хмелю, заплетающимся языком объявил домочадцам:

– Едут поляки! Благослови, бог Гименей… Пречистая Дева.

Хорошо бы свадебку справить, не канителить, но нет, негоже – гости жалуют на торжество обручения. Отвести им покои во флигеле, с выходом в зимний сад, под сень широколистых пальм, обставить комнаты так, чтобы глаза разбежались! Монстранц ревельский туда…

В библиотеку внесли стол красного дерева с серебряными накладками, водрузили полупудовый письменный прибор, серебряный же, – отцу жениха. Сорокапятилетний известный в Польше юрист, оратор, Ян Сапега прославился и как историк. По приезде тотчас засел в княжеской библиотеке – продолжать «Историю революций в Римской республике». В духе шляхетских вольностей воспитал сына.

Сапеш, давние союзники Петра, не новички в Петербурге. Пётр Сапега и Мария, бывало, играли в пятнашки, в серсо. О замужестве думала с покорностью, жениха встретила дружески. Наедине им уже не дозволено быть. Почти всегда под надзором старших, они снова дети, невеста скованна – о чём говорить с суженым?

– Вы живёте в Варшаве?

– Да, зимой…

– Есть ли в Варшаве… слон? – Запнулась, забыла французское слово.

– Элефан, – вставил отец.

Наблюдал за дочерью с неодобрением. Недоучила язык, тетеря! За польский сажали – отлынивала. Так лучше по-русски… Не девка – статуя деревянная. Младшую бы сюда, не сплоховала бы. Александра сызмальства гран-кокет [362] .

Сватался к ней немецкий принц, по всем статьям годен, кроме одной – мать его родилась в семье простого аптекаря. Урон был бы для престижа…

Молодой Сапега вежлив до сладости, к роскоши княжеской будто холоден. Пойми их, нынешних! Князь, обняв за плечи, показывал ему коллекции – монстров за стеклом, идолов, куски уральского камня, отшлифованные до зеркального блеска. Они понравились больше всего. Теперь – в парадный зал. Вот где дрогнет мужское сердце.

– Мой пантеон, – сказал Данилыч чуть шутливо, но с гордостью.

Вереница гостей, двигавшаяся за ними, тактично приумолкла, оказавшись под славными знамёнами. Десятки их колышутся в токах воздуха, под окнами, обращёнными к Неве, реют над фантомами, над исчезнувшими полками шведов. Под Полтавой разбиты, под Калишем, у Лесной, в Польше, в Померании. Напротив, по левой стене, зеркала и шкафы с трофеями – фузеи, пистолеты, сабли, пики, штыки. Свет с речного простора зеркалами усилен – это Леблон, зодчий короля Франции, так устроил зал. Воздухом виктории дышать… Клинки начищены, отточены, злость затаили, злость поверженных. Приятно щекочет она победителя. Здесь он сам – бронзовый, отлитый навечно. Поколения сменятся, а он всё тот же, не стареющий, стратег, герой сражений, кои со скрижалей гистории не сотрутся.

Как человек, принадлежащий вечности, Данилыч поясняет – Растрелли, великий мастер, сделал и статую покойного монарха. Дескать, царь и камрат его в бессмертии нерасторжимы.

– Истинное художество, господа!

Запомнит поляк, чью дочь отдают ему. Обручить их здесь, в пантеоне.

Но и княжне немалая честь оказана – на зависть петербургским девицам. К ним посылают сватов, а к Марии искатель руки явился сам, да ещё иностранный. Выходит, к царевне приравнена. Елизавета ещё ждёт суженого из Любека, сына князя-епископа.

– Уж коли мы в таком ранге…

Слова эти стали присказкой Данилыча, хлопочущего по хозяйству. Вместе с маршалком двора Соловьёвым облазил винные погреба, коптильню, кладовые, набитые припасами съестного. В оранжерее выбирал наилучшие абрикосы, яблоки, груши, апельсины, из подвального бассейна – осетра пожирнее, пудовую сёмгу. Хлебосольный хозяин обязан себя превзойти. На стол пиршества – блюда русской кухни и чужеземные, немецкий айсбайн [363] , польский бигос; музыка всякая – скрипки, трубы, скоморошьи сопелки, разное пение – русское, украинское, грузинское. Попросить у Кантемира музыкантов-молдаван…

С Дарьей чуть не поссорился. Решила встать в сенях, потчевать каждого чаркой водки, пряником. Глупая, гостей ведь сотни, зацелуют, щека вспухнет. Упёрлась. Дедами заведено.

Писанье Сапеги старшего подвинулось мало – две недели носились отец и сын в вихре плезиров. Званые обеды у князя, смотр его охранного войска, приёмы у вельмож, аудиенции и забавы в Зимнем. Младший пропадал во дворце до утра – Екатерина щедро потчевала его. Двор решил, что он очень красив, особенно в польском костюме.

– Страшный, – вздыхала княгиня Дарья. – Чисто запорожец.

Кунтуш вроде халата, узорчатый, почти до пят струйка мелких пуговок бежит от ворота, пояс из той же ткани, с толстым узлом, сапоги мягкие, без каблуков, без скрипа, и весь словно танцует. Чуб пугает Дарью, свесился чуть не на нос, чёрный хвост на голове, кругом подбритой.

– Я хотел одеться по-европейски, – сказал он невесте. – Как у вас… Отец заставил.

– Отца надо слушать, – ответила Мария столь серьёзно, что он едва подавил смех.

На балах она исполняла все танцы аккуратно, как урок. Приклеивала мушку – сегодня на носу, означает отвагу, завтра под губами – скрытность, но сама неизменно спокойна, иногда величава, словно жрица в святилище. Веер, способный подать более ста сигналов, сложен очень плотно, будит догадки. Знак, что ли, некий?