Возвышенное и земное - Вейс Дэвид (читать книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
Вторая часть, как он помнил ее, была написана в темпе Andante con moto, жизнь билась и трепетала в ней, как бьется и трепещет сердце. Вольфганг улыбнулся от удовольствия и приступил к следующей части.
Симфония отличалась прочным построением – как стол, за которым он писал ее, и Моцарт любил все ее четыре части. Однако, кончив проигрывать музыку, в уме, Вольфганг остался неудовлетворен. Сочиняя эту симфонию, он сказал все, что хотел сказать, но теперь ему хотелось сказать гораздо больше.
Через несколько дней, когда Вольфганг приступил к следующей симфонии, Станци ужо сидела в саду, и сердце его вновь преисполнилось надежды. Однако она все еще хромала– нога сильно болела, и это прибавляло забот. А помощь, на которую он рассчитывал, так и не шла. Ученики на летнее время разъехались, и Вольфгангу пришлось снова обращаться к Пухбергу, выпрашивать денег, и, хотя друг отозвался, сумма, присланная им, была меньше, чем Вольфганг просил: едва-едва прокормиться. Но он гнал от себя мрачные мысли.
Он писал эту симфонию в тональности соль минор и вспоминал слова Гайдна, сказанные им после прослушивания «Дон-Жуана»: «Вольфганг, вы столько знаете о человеческих чувствах, что кажется, будто сначала вы их придумали, а потом ужо люди усвоили и ввели в обиход». Как великодушно было со стороны Гайдна высказать такое вне зависимости от того, насколько это справедливо. Гайдн – самый дорогой ему человек и истинный друг. Для изверившегося Вольфганга искренняя вера Гайдна в него оставалась одной из непреходящих ценностей в этом погружающемся во мрак мире.
Набросав первые аккорды симфонии, Вольфганг вдруг почувствовал, что в музыке есть что-то неземное, она подобна пению ангелов. И это еще не все. Сочиняя эту музыку, он становился причастен к борьбе за то, чтобы превратить суетное существование человека в нечто более ценное, нечто лучшее, нечто такое, что для всех было бы свято. В этой симфонии он призван возродить порядок из хаоса, в котором запуталась его жизнь, в котором погряз мир. Он испытывал потребность, властное желание из безобразия создавать красоту, из сумбура – стройный порядок. Пусть мир суетен и грешен, жизнь священна.
Итак, он строил эту симфонию соль минор с величайшей тщательностью, соблюдая равновесие между мучительной грустью, одолевавшей его, и радостью бытия. Он думал: если этой симфонии суждено быть когда-нибудь исполненной – а в это он с каждым днем верил все меньше, – то некоторые объявят ее грустнейшей из всех когда-либо сочиненных им, другие же сочтут ее самой жизнеутверждающей, но и первые и вторые будут правы.
Он с благодарностью думал о годах ученья, о Папе, который начал обучать его композиции чуть ли не с младенчества. Он вспоминал, как Папа говорил: «Нельзя недооценивать значение техники. Идеи, содержание – главное в творчестве, но если у тебя нет достаточного мастерства, чтобы воплотить их, то твои идеи мало стоят». Ему пришлось утирать глаза, чтобы не размазать партитуру. Его музыка не должна плакать, но в ней слышалась боль. Он закончил симфонию соль минор ровно через месяц после окончания ми-бемоль-мажорной и тотчас же приступил к третьей.
– Ты еще не удовлетворен? – спросила Констанца, и ему хотелось ответить: разве она не знает, что он никогда не бывает удовлетворен. Но зачем ее обижать, и он ответил:
– Я еще не все высказал, что хотел.
– Мы опять задолжали за квартиру. Я не переживу, если нас снова выселят.
Нужно написать эту симфонию до мажор, пока еще есть силы. Он очень измучен, однако останавливаться нельзя. Ему шел только тридцать третий год. Разве мог он признаться Станци в том, как плохо себя чувствует и как устал, какой страх наводила на него мысль, что скоро он не сможет больше творить. А музыка по-прежнему переполняла все его существо. Ум и сердце жили напряженной жизнью и были сейчас богаче и щедрее, чем когда бы то ни было.
Он работал дни и ночи напролет, обгоняя время, стараясь побороть все возрастающую физическую немощь, пересиливая усталость, растущее в душе отчаяние, преодолевая тысячу трудностей и сомнений, недуги, причинявшие столько страданий, и писал эту новую вещь со всей тщательностью, на какую был способен. Он придал музыке достоинство и величие, стиль ее был безупречно выдержан, в ней было столько грации и мужества. В сердце его кипели страсти, но музыка должна передать это тонко, не нарушая меры.
И когда 10 августа Вольфганг закончил симфонию до мажор – с того дня как он сел за первую из трех, прошло ровно шесть недель, – ему показалось, будто с души у него свалилось огромное бремя. Какова бы пи была судьба этих трех симфоний, он достиг цели, которую перед собой поставил. Вот они, его детища, – и это самое главное, как бы равнодушно ни встретил их мир.
Констанца поражалась, глядя на партитуру симфонии до мажор. В ней не было ни единой помарки, по существу, ни одного исправления, словно Вольфганг твердо знал с самого начала, что будет писать.
– Но кто же их исполнит? – спросила она чуть не плача, думая об образовавшейся вокруг него пустоте.
– Я поговорю с императором, как только он вернется.
– Если он вообще когда-нибудь вернется. Иосиф ведь до сих пор не слышал «Дон-Жуана».
А Вольфганг знал лишь одно: он высказался до конца в совершенно обессилел. Но и в самые тяжкие для него минуты никто не посмел бы упрекнуть его в том, будто в своей музыке он жалуется на судьбу. Симфония до мажор звучит торжествующе. Нет, жизнь без надежды для него немыслима.
Музыкальный издатель Паскуале Артариа отказался предлагать эти три симфонии покупателям. Артариа умолял Моцарта сочинять побольше контрдансов. Торгуя ими по одному гульдену три крейцера за экземпляр, он мог продать их достаточное количество, чтобы заплатить композитору его долю – три крейцера за каждый. Артариа охотно продал бы и Моцартовы сонаты: некоторые его сонаты для фортепьяно нравились детям и годились как учебное пособие. На складе у издателя лежали также партитура «Дон-Жуана», переложенная композитором дли фортепьяно, хотя спроса на эту вещь не было, да и быть не могло, пока император не высказал своего одобрения. Симфонии же, нигде еще не исполнявшиеся, не представляли никакой ценности, сообщил Артариа Вольфгангу и тут же посоветовал писать побольше маршей: на марши в военное время большой спрос.
Вольфганг положил три симфонии в небольшой сейф, где хранил самые дорогие сердцу вещи. Он бросил на них прощальный взгляд, так смотрят на любимого друга, которого опускают в могилу, и слезы закапали на партитуру, оставляя куда больше помарок, чем когда он писал и делал исправления.
Последовав совету Артариа, Вольфганг стал писать марши: они охотно покупались, а деньги были крайне нужны.
Станци жаловалась, что его обирают, ведь это меньше десятой доли того, что достается за марши Артариа. Но Вольфганг не мог воевать с издателем. На споры и борьбу требовались силы, а он берег остаток сил для работы. Да и вряд ли он чего-нибудь добился бы. Артариа давал понять, будто и так делает ему большое одолжение.
15 декабря Иосиф II, уже десять дней как вернувшийся с поля боя, почтил своим присутствием представление «Дон-Жуана». Это был последний спектакль сезона, и императору захотелось посмотреть, что да Понте удалось сделать из легенды.
Вольфганга, дирижировавшего оркестром, после спектакля пригласили в королевскую ложу. Он не знал, чего ожидать. Бонно скончался, но Моцарту не предложили места капельмейстера: императорским капельмейстером стал Сальери. Да Понте опередил его и сидел уже в ложе, может, это и хорошее предзнаменование – поэта Вольфганг встретил впервые за много месяцев. Но по правую руку от Иосифа сидел Розенберг, а вот это ничего хорошего не предвещало.
За время войны Иосиф сильно состарился, отметил про себя Вольфганг, и взгляд у императора был рассеянный.
– Розенберг доложил мне, что «Дон-Жуан» не нравится публике. В Вене он провалился. Ни одно из пятнадцати представлений не дало полного сбора, – сказал Иосиф.
