Словарь Ламприера - Норфолк Лоуренс (бесплатные версии книг TXT) 📗
Подобными капризами была наполнена вся библиотека.
«Описание острова Ямайка» Марсдена, «Система мер и весов, принятая в Восточной Индии» Брукса и «История британской торговли на Каспийском море» Хэнуэя гармонично сочетались друг с другом, окруженные прочими сочинениями о торговле и путешествиях. Но, натолкнувшись среди них на «Трактат об искусстве танца» Джованни Таллинн, он почувствовал, что поставлен в тупик. Ему казалось, будто он находится в присутствии какого-то разума, который хоть и согласился раскрыть перед ним механизмы своей работы, все равно остается непостижимым для его понимания, загадочным и полным презрения к его усилиям. Его вдруг осенило, что библиотека, какой бы принцип ни лежал в основе ее организации, была составлена по кругу. Он мог взять в руки любую книгу, и входящие в ее окружение тома неминуемо привели бы его обратно. Кругом, кругом и кругом, мрачно подумал он. Не имея ни А ни Я, ни Тогда ни Сейчас, он, словно злополучный Тесей, преследовал неспешного Минотавра, причем оба знали, что без начала и конца не будет ни входа, ни выхода. Остается лишь бесцельно бродить по этому лабиринту, то и дело возвращаясь к пройденному.
Ламприер мысленно вернулся к книге о земной и небесной сферах. Эта комната, эта библиотека — тоже сфера, размышлял он. Здесь собраны все времена, равно как и пространства. Если я протяну руку и сниму с полки Базиния, Рудольфа Агриколу или Энея Сильвия, что мне совсем не трудно, то кто скажет, что я не попаду при этом во Францию, Германию или Италию, откуда они были родом? Конечно, я не сдвинусь с места, но кажется, что я мог бы оказаться там. Я должен буду покинуть эту Библиотеку, чтобы сказать, что я никуда не перенесся, чтобы быть уверенным в этом. А если я справлюсь о чем-нибудь в «DeFabricaCorporisHumani » Везалия, то в чье тело я загляну? И если я возьму в руки «DeArteSphugmica » Струтия и начну читать о диагностике по пульсу, то чьего пульса коснутся мои пальцы? И если я стану отсчитывать удары этого пульса под тиканье тех часов на столе, то чей пульс я буду измерять: свой или часового механизма? Он затруднился бы ответить на этот вопрос. Ведь если часами меряется пульс, то чем тогда меряется ход часов? Мудрость библиотеки начала брезжить в его сознании, когда он принялся размышлять о времени как о тикании часов, как о всего лишь пустом звуке.
Молодой человек застыл, поглощенный своими странными мыслями. Он чувствовал себя так, словно он совершенно случайно оказался среди чуждой и одновременно захватывающей воображение местности и, открыв глаза, чтобы осмотреться кругом, увидел все и ничего не смог узнать. Он стоял неподвижно, спиной к окну, пока молчаливые ряды книг изучали его со своих полок. Он закрыл глаза и вообразил, будто слышит их бормотание. Гулкое, невнятное столпотворение языков и диалектов, сливающихся, неразличимых. И вдруг — он широко распахнул глаза — он действительно услышал их. Он услышал голоса! Но изумление его длилось недолго, поскольку этот странный феномен приблизился и вошел в комнату, приняв облик Джульетты и представшего вслед за ней мистера Орбилия Квинта.
Седой, слегка сутулый Квинт, с чопорным видом пересекавший комнату, движениями странно напоминал птицу. Джульетта не церемонясь уселась на край стола.
— Так-так, ведь это мой ученик вернулся, чтобы помочь мне в моих трудах. — Голос Квинта неприятно резанул слух Ламприера.
— Отлично, отлично, тогда за работу, так? Или мы будем стоять здесь и прохлаждаться, пока на нас не налетят монгольские орды? Ну, Джон…
Орбилий Квинт быстро нашел выход из неловкого положения, снова войдя в роль учителя, но его бывший ученик не собирался склоняться перед авторитетом, который порядком надоел ему десять лет назад и откровенно раздражал сейчас. Нет уж, мой дорогой Квинт, подумал молодой человек, я не собираюсь становиться вашим секретарем, эта библиотека — мое поле действия, теперь пришла ваша очередь ходить под ярмом. Но вслух он сказал, что не ожидал встретить здесь мистера Квинта, но с радостью примет его помощь (которую тот, по правде говоря, ему не предлагал) и что, конечно, чем скорее они начнут, тем лучше. Они оба занялись подготовкой перьев, писчей и промокательной бумаги, и именно Ламприер, приведя в готовность инструменты, взял инициативу на себя.
— Начнем с самого начала, — провозгласил он. — С Гомера.
— Вопрос, я думаю, заключается не в том, вносить его в список или нет, а в том, какое издание предпочесть, верно? — парировал Квинт.
— Лучшим изданием считается, разумеется…
— … издание Гейне, — перехватил Квинт.
— Нет, издание Евстафия Солунского, без сомнения, — самое лучшее. Но поскольку оно практически недоступно, то подойдет и Гейне.
Поделив почести приблизительно поровну, они перешли к Гесиоду, в споре о котором Ламприер отстоял преимущество пармского издания, появившегося всего год назад, причем победа досталась ему главным образом за счет того, что Квинт ничего о нем не слышал. Джульетта, хоть и не имела ни малейшего понятия о многообразных достоинствах издателей аскрийского мудреца, достаточно хорошо разбиралась в многообразных достоинствах их защитников. Она раздувала пламя их соперничества одобрительными или предостерегающими восклицаниями, пока они продолжали сражаться, забираясь в умопомрачительные дебри грамматики, упоминая недостоверные фрагменты текстов и пускаясь в самые сложные тонкости классической палеографии. Их списки были полны именами давно почивших авторов, а воздух, казалось, загустел от споров по поводу выбора наиболее достойных.
Ламприер упорно бился за сочинение Оппиана о рыбах. Квинт согласился на «Halieuticon », но стоял как скала за «Cynegeticon ». Квинт добился, чтобы его соперник выслушал цитату в двадцать строк из Вакхилида.
— Браво! — воскликнула Джульетта, когда он закончил. Ламприер ответил шестью возможными реконструкциями строчки из Анаксила и сорвал равную похвалу. Каждый был подчеркнуто вежлив по отношению к другому, но оба знали, что речь идет о том, в чем они были мастерами, о том, что в, определенном смысле было их сутью. Возбудительница их соперничества встряхивала локонами и хлопала в ладоши, поощряя их усилия, и вот уже сражение переместилось из Афин в Рим. Тщетно пытался Квинт умерить ее энтузиазм, она подливала масла в огонь войны, усевшись на край стола. Ламприер настаивал, что Цезарю нет места в литературном пантеоне.
— Либо это были просто записки для памяти, либо он не понимал основных принципов грамматики, — нетерпеливо доказывал он. Квинт был уже знаком с подобным ходом мыслей, но не желал уступать.
— Он заслуживает места как стратег, — категорически заявил он.
— А «Энеида» — как путеводитель для путешественников, — возразил более молодой из собеседников, выставляя напоказ слабость такого довода.
— Э-э, нет, но позвольте, это же совсем не одно и то же…
Но Ламприер уже явно брал верх. Сочинение Катона «DeReRustica » спровоцировало еще одно столкновение: Квинт отдавал предпочтение изданию Авзония Помпоны, Ламприер — более современному изданию Геснера. В конце концов Ламприер сдался, но зато остался непоколебим в полудюжине других случаев. Никогда еще его мысль не была такой ясной, его аргументы — такими острыми. Он с легкостью цитировал на память длинные отрывки, останавливаясь лишь затем, чтобы то тут пояснить трудное место, то там отметить недостоверное прочтение. Все было ясно, и пока он, доказывая одно положение и опровергая другое, не выпускал старика из виду, подлинный объект, истинная цель его стараний — Джульетта — теперь открыто была на его стороне. Это пришпоривало его еще больше.
За окном стало смеркаться, когда они добрались до Секста Проперция. Квинт обливался потом, в то время как на лице его оппонента блуждала полускрытая улыбка, словно он думал про себя о чем-то смешном.
— Издание Сантена, я слышал, замечательно. Сантен краток, учен…
— Я так не думаю, — коротко отрезал Ламприер.
