Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович (читаем книги txt) 📗

Один стрелец, стоявший ближе к берегу на плоте, медленно отходил вместе с другими к калмыцкой стороне, прицелился в плывущего Ермилку:

– А, вот те, душегуб! – и выстрелил.

Пуля попала Ермилке в спину. Есаул сел на плот и уронил на грудь голову; келепа скользнула в воду.

– Пансырь отдал! Эх, брат! – крикнул Кирилка. Заплакав, он махнул рукой людям Ермилки идти в город.

Река раскидала плоты. Стрельцы отступали в гору.

Со стены Разин видел бой на реке. Сойдя вниз, крикнул конным казакам:

– Гой-да! В степь, соколы…

Сотня отборных казаков рысью промчалась в ворота… Воевать было не с кем. Плоты растащила река. Плот с есаулом Ермилкой несло и крутило в серебре сизых волн. Есаул лежал на плоте, раскинув руки, но волны, как голодные собаки, как бы нюхая его, забирались на плот и скоро стащили труп. Труп недолго чернел в серебре струй, потом исчез, только шапка одиноко плыла; отставая, она цеплялась за кусты и траву.

Отступая из-за реки, стрельцы, кто успел, уехали на перенятых плотах; на берегу покинули четыре пушки.

Боясь быть окруженным казаками и зная, что конные стрельцы– худые против казаков воины, воевода спешно отступил в степь, покинув на калмыцком берегу неуспевших переехать.

Со стены города Разин велел дать сигнал трубой, чтоб казаки вернулись в Яик. На перенятых плотах разницы перевезли сорок с лишком стрельцов. Пленные, сдав оружие, пристали к Разину. Четыре покинутые пушки также перевезли в Яик-городок.

– Пуще хлеба арматы надобны, а хлопцев похороните на берегу Яика! Добро там, где лежат козацкие кости! – приказал Разин.

Двенадцать человек Ермилкиных людей, убитых пулями стрельцов, похоронили на берегу реки. Воевода, отступая, ругал калмыков:

– Сыроядцы поганые! Бой из-за них кинули… изменники!… В степи, видя, что нет погони, воевода Яков Безобразов велел раскинуть шатер, расставить обоз, кормить людей и лошадей, а также позвать к себе стрелецких голов.

Собравшимся головам и сотникам воевода сказал, постукивая тростью в ковер шатра:

– Худо, служилые! Калмыки не вышли на зов, и воры не отдали нам государев город…

– Тяжко, боярин, брать город, пока в ем Стенька сидит!

– Да как же так, служилые?

– А так, боярин! Выждать надо – и город будет наш… Заговорил старый голова, упрямо хмуря седые клочки бровей:

– Ведомо от лазутчиков, кои служат нам и им также, Разин уйдет в Кюльзюм, Яик без боя отворят…

– Тогда и стрельцам не к кому бежать будет! – сказал стрелецкий сотник.

– Ну, добро! Идите… – сказал воевода.

Воевода Яков Безобразов ушел в Астрахань, там с воеводой астраханским Иваном князем Прозоровским они написали царю:

«У Яика-городка на осаде побито людей: два сотника, пятнадцать стрельцов»…

– А не больше, боярин? – спросил Прозоровский.

– Пусть и больше! Пишем, Иван Семеныч, пятнадцать…

– Отошлю тебя в Москву к государю, а там доводи как знаешь.

– Уеду, князь, уеду!

«Пятнадцать стрельцов и ранено девятнадцать стрельцов да солдат датошных. Ранен полуполковник, утопили с плотов четыре пушки… к воровским козакам ушли стрельцов сорок четыре человека, да в мой, В. Г., обоз воеводский из Картаула со стены воры стрелили, сожгли „заборало“ и убили десять человек караула да трех лошадей. Доводим, В. Г., особно – посланных товарищем воеводой Яковым Безобразовым для уговора воров в Яик вор Стенька Разин повесил двух голов: Семена Янова да Микифора Нелюбова».

У Сукнина в избе по-прежнему Разин пил, а Черноярец Иван плясал. С Разиным за столом сидел Кирилка пьяный и плакал горько:

– Чего, есаул, сам богатырь, а бабой стал, глаза мочишь?

– Жаль, Степан Тимофеевич! Друг-то какой был… Сам бы за него помер, да вишь, не так случилось… А сила? Ух, силен был Ермилушка!

– Кто себя в бою не помнит, гинет, как трава. Не плачь, сокол, всем нам та же дорога! Ну, пьем еще…

– Пьем, Степан Тимофеевич!

– Федор, завтра я соберусь в море… идешь ли с нами в шахову землю?

– Пожду, батько!

– Чего ждать? Не прежний, так иной царский пес придет на Яик… Оттого ухожу скоро – не боюсь, но людей ронить и сидеть, как ворона в гнезде, – дело мертвое… Царевы прихвисты город в покое не оставят… Уйду! Мой тебе сказ такой: сыщешь лишнее зелье – сорви у города стены…

– Пошто, батько Степан?

– Помни! Крепить город тогда, когда в ём зимовать ладишь, ушел неравно с моря, оборотить надо, а в ём царские собаки лают… Брать его – силы много положить и хитрости, – сговаривать насельников… время не ждет! До горячей поры куй топоры, а то и обухом лес рубить придетца… понял?

– Понял, батько Степан! Жаль стен, но подумаю…

– Думай, мне же спать пора! Эй, соколы! По последнему ковшу пьем, – веселью край!

– Слушаем, батько-о!

Разин будто знал, – утром потеплело, солнце вышло веселое, весеннее, на тополях за теплую ночь распустились почки, и местами покрылись деревья зеленым пухом. За Яиком-рекой даль поголубела, желтые камни среди бугров и на равнине позолотились солнцем.

– Ге-ей! Го-о-й! Подводи струги-и! – кричал Черноярец, махая шапкой.

На стенах шла работа с уханьем и песнями. Много рук снимало со станков картаулы, бросало со стен. Пушки грузно рухали на землю, зарываясь в песок. С теми же песнями их погрузили на струги. На переднем большом стругу, на носу, стоял Разин. С берега ему кланялся, махал шапкой Федор Сукнин. Собравшись пестрой толпой под стенами города, простые люди говорили:

– Вольно жилось при атамане!

– Дай бог ему свет белой шире видеть!

– Не обижал простой народ!

– Торопись, Федор, с нами в путь! – крикнул Разин, снял шапку и не слышал ответа Сукнина.

Сизые волны реки подхватили струги, когда сбросили причалы.

Со стругов грянула песня:

В июне писали из Астрахани царю Прозоровский с товарищами:

«Козаки Стенька Разин с товарищи выбрались в море на четырех больших черноморских стругах, и много с ним малых стругов. Из Яицкого городка взяли наряд, зелье и пушки и картаульные со стен сняли; слышно, большие пушки Разин пометал в море…»

Идя с Украины, Сенька пришел в Воронеж, но вместо города увидал жалкие хаты, кое-где построенные на старом пожарище. В одной из хат у старой бабы попросился ночевать.

– Годуй… пити, исти нема!

– Есть свое, бабуся…

Укладываясь спать на глиняном полу, полюбопытствовал:

– Бабуся, а хто ваш город зорил?

– Як пришла година, колись злодиюку москали страчували, Стенькой прозувался, та притикли инши злодиюки с Гуляй-поля и пожгли, та в пекло посували воеводу Бухвиста. [388]

«Добро! – подумал Сенька, – по атамане поминки есть, пожар Воронежа…»

– Бабуся, а когда то было?

– Та з року ране сего…

– Значит, в году 1671?…

– Чого мовишь? Не ведаю року, Сенька заснул, а утром сказал старухе:

– Спасибо, бабуся!

Он ушел и на месте воронежского острога нашел площадь, – Щепной прозывалась, – на площади базар. На базаре Сенька купил хлеба и чесноку, а в ближнем шинке водки. Поел жареной колючей рыбы, видом, как ерш, и пошел на Борисоглебск.

По дороге его подвезли на волах, и он подремал, лежа в телеге.

В Борисоглебске на харчевом дворе закусил, ему дремалось, он прислонил голову на ладони у стола и слышал в дреме, как говорят кругом:

– Имают гораздо разинцев!

– Суда нет – прямо садят на кол!

– В Ломове у засеки бой был…

– В Танбове побольше боев!

Сенька огляделся и подумал: «Поспевать надо к Саратову! А живы ли там старик Наум с женой?»