В тисках Бастилии - де Латюд Мазер (список книг .txt) 📗
Когда форточка захлопнулась, я воспользовался моим светильником и написал второе письмо тем же способом, как и первое. Мне было невыразимо приятно подзадоривать таким образом моих врагов и посмеяться над их бесплодными усилиями принудить меня к молчанию.
Сторож долго отказывался передать начальству мое новое послание. Он боялся дотронуться до лоскута материи, который я ему протягивал: он был уверен, что тут дело не обошлось без нечистой силы. Вечером он рассказал мне, что, передавая письмо офицерам крепости, он привел им в свое оправдание именно это соображение, и они, как будто, были склонны ему поверить…
XII
27 сентября 1775 года тюремщик поспешно открыл мою дверь и радостно закричал:
— Ну, ваши несчастья кончены! Пришел приказ о вашем освобождении!
Я последовал за ним в канцелярию, где старший надзиратель велел мне расписаться под какой-то бумагой и проводил меня до самого двора. Здесь я увидел младшего лейтенанта полиции Ругмона и двух конвоиров. Один из них, по имени Тронше, сказал мне:
— Министр считает необходимым, чтобы вы медленно и постепенно приучались к свежему воздуху. Вы проведете несколько месяцев в монастыре недалеко отсюда. Мне приказано проводить вас туда.
С такой же точно фразой обратился ко мне полицейский чиновник Руэ 15 августа 1764 года перед тем, как перевезти меня из Бастилии в Венсен. Эти слишком памятные мне слова были для меня ударом грома. Я чуть не потерял сознания. Меня на руках отнесли в фиакр.
Через несколько минут рядом со мной посадили другого узника. Он был до того худ и бледен, что казался выходцев с того света. Он провел в Венсене восемнадцать лет и еще не знал, куда его собираются отвезти. Я собрал последние силы и сообщил ему то немногое, что мне было известно.
Мы заметили, что Ругмон с жаром беседовал о чем-то с нашими конвоирами. Я подумал, что речь шла обо мне, и не ошибся. Прислушавшись, я ясно различил его слова. Он говорил, что я человек опасный, готовый на все, рассказал о моих побегах из Бастилии и из Венсена и советовал принять по отношению ко мне самые суровые меры предосторожности.
И я не замедлил испытать на себе действие его инструкций. Перед тем, как сесть в экипаж, полицейские велели связать меня, и мы покатили в Шарантон.
Мой товарищ по несчастью держался бодрее меня. Дорогою он разговорился с нашими провожатыми, и те сообщили нам о смерти Людовика XV, последовавшей еще 10 мая 1774 года, то есть семнадцать месяцев назад.
В Шарантоне полицейские сдали нас на руки нескольким монахам, — так называемым «братьям милосердия», — не забыв поделиться с ними советами Ругмона относительно моей особы.
На этом основании с первой же минуты моего пребывания в этой преисподней, меня прозвали Данже [7] — именем, которое должно было внушать ужас окружающим. Этого главным образом и добивались мои враги.
Я все еще не мог понять, куда я попал. Я не знал, что такое Шарантон. Мне сказали, что меня отвезут в монастырь. И действительно я видел вокруг себя фигуры в монашеской одежде. На минуту я поверил, что на этот раз меня не обманули и что я в самом деле попал в «святую обитель». Душа моя начала оправляться от поразившего ее ужасного удара, и я вздохнул свободнее.
Когда я приходил вместе с моими новыми хозяевами по большому двору, моим глазам представилось внезапно удивительное зрелище: множество людей, украшенных обрывками бумаги и тряпок, исполняли какой-то дикий танец. Удивленный их странным поведением, я спросил своего спутника, кто это. Сопровождавший меня брат спокойно ответил, что это сумасшедшие.
— Сумасшедшие? — закричал я в ужасе. — Как! Да разве это…
— Да, это… — начал было брат, но я не слышал его ответа: я упал без чувств. Мой проводник позвал двух служителей, которые отнесли меня в комнату и заперли там.
Через некоторое время ко мне вошел тот же брат в сопровождении двух человек. Швырнув мне рубаху и колпак, он приказал мне снять мое платье, одеться в принесенную одежду и лечь спать. Было только два часа, и я хотел было возражать, но видя, что они готовы применить насилие, подчинился всему, что от меня требовали. После этого мои тюремщики вышли, крепко заперев за собой дверь и захватив с собой мою одежду, чтобы обыскать ее.
Все эти предосторожности ясно показали мне, что я снова попал в самую настоящую тюрьму. Мои мучители переменили только палачей и вид пытки.
Но зачем поместили они меня вместе с сумасшедшими? Что это? Новое издевательство надо мной? Уж не хотят ли мои мучители унизить меня в моих собственных глазах и отнять единственное остававшееся мне благо — звание и достоинство человека? Уж не хотят ли они уподобить меня этим несчастным, лишенным самого драгоценного дара — способности мыслить и чувствовать? Или же я, действительно, дошел до этого жалкого состояния? Быть может, страдания, так долго разрушавшие мое тело, в самом деле подействовали и на мой рассудок?
Но нет: я владею всеми своими чувствами! Мои ослабевшие органы еще не окончательно изношены, и возмущение, овладевающее мною при одной только мысли о моих низких преследователях, ясно доказывают, что мой дух еще достоин своего высокого назначения…
Через два часа кто-то вошел ко мне, и скрип двери прервал мои горькие размышления. Это был все гот же брат. Он принес мне мою одежду и, бросив ее на кровать, разрешил мне встать и одеться. Я повиновался и подошел затем к окну, переплетенному частой железной решеткой, едва пропускавшей свет. Вдруг до меня донесся ужасный шум. Напрасны были мои старания понять, откуда он. Казалось, что кричали десятки людей, с которых живьем сдирали кожу.
Впоследствии я узнал, что под моей комнатой находились так называемые «катакомбы», то, есть помещения буйно помешанных, которых из предосторожности держали на цепи.
Вечером через выходившую в коридор форточку мне подали ужин. Он состоял из жареной баранины, белого хлеба, воды и вина. Но мне было не до еды, и я удовольствовался водой, а остальное оставил нетронутым.
Подавленный тяжестью своих невеселых дум, я лежал на кровати, как вдруг около десяти часов вечера меня поразили чьи-то голоса. Я был удивлен: в тюрьмах, где я провел столько лет, тишина в ночное время соблюдалась строго.
Один голос доносился снизу, а другой — из комнаты, смежной с моей. Я жаждал узнать какие-нибудь подробности о постигшей меня участи и начал поэтому прислушиваться к разговору. Внимание мое удвоилось, когда я понял, что речь шла обо мне.
— Видел ты узника, которого сегодня привезли из Венсена? — спросил первый собеседник.
— Нет, — ответил второй, — я был в это время у виконта.
— Из четырех заключенных, приведенных сюда со вчерашнего дня, заперли только его одного, а остальным разрешили ходить по коридорам.
— Это, наверное, опасный сумасшедший…
Услышав эти слова, я бросился к окну и закричал, что я не безумец, а несчастный, перенесший на своем веку такие муки, которые могли бы помутить любой рассудок.
— А, здравствуйте! — сказал мне один из говоривших. — Мы думали, что вы спите… Итак, вы много страдали? Давно ли вы в тюрьме?
— Так давно, что если я отвечу на ваш вопрос, вы сочтете меня виновным в самых ужасных злодеяниях.
— Долгий срок вашего заключения доказывает только вашу невиновность… Сколько лет вы в неволе?
— Скоро двадцать семь лет.
— Двадцать семь лет! — крикнули оба в один голос. — Подобные ужасы неизвестны даже в тюрьмах Испании и Португалии!
— Вы, конечно, знаете, — продолжал Сен-Люк (так звали моего соседа), — остальных трех узников, которых привезли сюда вчера и сегодня из Венсена? Наименее несчастный из них пробыл там семнадцать лет!
— С одним из них, — ответил я, — я познакомился сегодня, так как нас доставили сюда вместе. А об остальных я никогда не слышал. В Бастилии и Венсене заключенные не имеют между собой никаких сношений: каждый заперт отдельно в камере или в каземате.
