Сердце Бонивура - Нагишкин Дмитрий Дмитриевич (книги TXT) 📗
Закусив кончик головного платка и подбирая юбку, бросилась она к соснам. Остальные побежали за ней, подзывая друг друга…
И вот увидели они: лежит со сложенными руками Настенька на траве, ещё не пожелтевшей здесь, оттого что ветви сосен прикрывали траву от палящих лучей солнца, а возле Настеньки в горестной позе, сама словно неживая, сидит мать… Ветер треплет волосы Настеньки, то и дело закрывая ей лоб и лицо. Мать тихонько отстраняет волосы, чтобы не мешали они смотреть на дочь.
— Остаповна! — позвала Верхотуриха.
Мать не услышала её. Плача и причитая, кинулась Верхотуриха на шею Настиной матери, чтобы принять на себя часть горького её горя. Тогда поняла Остаповна, что уже не одна она возле Настеньки, и обвела взором толпу. Глаза её, обмётанные тёмными кругами, потускнели и глубоко запали. Неизбывная тоска написана на её лице. Слез уже не было, все их выплакала мать за эту ночь…
— Нема у меня дочки! — тихо сказала она и погладила Верхотуриху по плечу, словно её надо было утешать. — Нема!
— Бог дал — бог и взял, Остаповна! — сказала Верхотуриха.
— Бог? — спросила мать, и недобрая усмешка искривила её губы.
Вздохнули девушки в толпе, насупились мужчины, дрогнули и потупили глаза, — что могли они сказать матери?
…Подняли партизаны Настеньку на носилки, сложенные из винтовок, точно была она солдатом и погибла в бою.
Несли тихо, ступая след в след. Сбоку шла мать, едва касаясь земли, и смертной мукой светились её сухие глаза, и тихо говорила она что-то, слышное только одной Настеньке, и поправляла волосы на лбу дочери, когда ветер раздувал их… Поддерживала её старая Верхотурова под руку и чувствовала, что мать не понимает, кто идёт рядом с ней.
— Остаповна! Остаповна! — окликала она, но мать не слышала её.
Шли партизаны, несли мёртвую девушку, и клубились над их головами облака, несясь тесной толпой в ту же сторону, куда шли люди. Клубились облака и кипели, будто что-то рвалось в небе, металось и искало выхода.
Потемнело, осунулось лицо матери. Словно каменной стала она. Верхотуриха тронула её за рукав и сказала:
— Остаповна! Почитать бы над Настенькой псалтырь.
Мать повернулась и непонимающе глянула на старуху. Та повторила. Мать тихо качнула головой.
— Не надо! — жёстко сказала она и опять замолчала и замкнулась в своём горе, где, кроме Настеньки, не было никого.
…Лишь когда комья земли глухо стукнули о крышку гроба, забилась мать, словно птица, застигнутая грозой. Бережно её взяли женщины и уговаривали. А потом она точно сломалась, утихла, и глаза её померкли. Увели мать домой. Яркий румянец появился на её щеках. Сухонькое тело затряслось и забилось. Куда-то порывалась мать, извивалась и боролась с кем-то. Бредила, и из несвязных слов поняли испуганные женщины, что вступила она в единоборство с богом. Всю ночь мать проборолась с ним и, должно быть, одолела, потому что под утро радостная улыбка тронула её губы. Она громко сказала Настеньке: «Иду, иду!» — и ушла.
Женщины положили на её веки медные пятаки и зажжённую свечу вложили в скрещённые на груди руки.
За околицей, у берёз, на пригорке, выросли могильные холмики. Две красные звезды, сделанные Алёшей Пужняком, возвысились над холмами, видные издалека. Прогремели выстрелы, которыми партизаны отдали воинскую почесть товарищам. Долго перекликались сопки, разбуженные залпом; долго эхо повторяло салют.
Когда ушли все, к могилам подошла Нина. Она стояла, не вытирая слез, струившихся непрерывно, и глядя на красные звезды и высокий берёзовый крест, выросший на пригорке. Потом опустилась на землю и обняла руками голову…
Только утром вернулась она в деревню.
Вспомнил Мишка про звёздочку, которую сорвала с его картуза мать, стал шарить в полыни. Вовка Верхотуров, не находя себе места, бродил по селу. Увидел Мишку, спросил, что он ищет. Мишка сказал. Вовка молча принялся ему помогать. Долго лазили ребята по траве, ползали на коленях, раздирая полынь и репейник руками, шаря по земле. Принимались искать несколько раз, но только устали и перепачкались, ничего не найдя.
— Где же твоя звезда, Мишка?
Постояли ребята, посмотрели вокруг. Опять алел над штабом красный флаг. Солнце палило землю. Проносились мимо ребят золотые паутинки. Мишка посмотрел на Верхотурова.
— Ты теперь в партизаны пойдёшь? — спросил он.
Вовка ответил не сразу.
— Не берут. Говорят, маленький! — сказал он, насупясь. Но ничего… я вырасту!
— И я тоже.
— Ты ещё не скоро, Мишка! — обнял его Верхотуров.
— Вырасту! — упрямо сказал Мишка.
…Они пошли по улице. У избы Жилиных их внимание привлёк тоненький свистящий звук. Ребята заглянули во двор. Старик Жилин, согнувшись над шлифовым точилом, правил саблю. Молча стоял возле него Алёша Пужняк. Жилин отнял саблю от точила, попробовал пальцем.
— Однако хороша, Алёша? — спросил он партизана.
Алёша принял саблю, тоже попробовал пальцем. Осмотрелся вокруг. Подошёл к топольку в полторы руки толщиной. Оглянулся на старика.
— Не пожалеешь?
— Давай! — сказал старик. — Уж коли я наточил… — он не закончил фразу, а только поднял одну бровь, как бы говоря: «Не сомневайся!»
Крепкой смуглой рукой взмахнул Алёша. Сабля рассекла воздух. Тополёк вздрогнул, но по-прежнему стоял.
Мишка жалостливо охнул.
— Мимо!
Но Алёша сказал с восхищением:
— Хороша!
Деревцо, постояв секунду, повалилось на сторону, печально прошумев листвою. Точно слезы, выступил на срезе сладкий сок. Кинулись ребята смотреть. Жилин тоже подошёл к топольку, придирчиво приглядываясь.
— Ты, однако, мастер! — сказал он одобрительно.
Какие-то искорки промелькнули в его взоре. Он разгладил бороду тыльной стороной ладони. Потом, чего-то смущаясь, взял у Алёши саблю. Переложив её из руки в руку, поплевал слегка на ладонь, огляделся. Присмотрел и себе тополёк. Примерился, прежде времени крякая потихоньку в предвкушении удара. Размахнулся с силой, отчего в его старой груди что-то гулко хакнуло, и ударил по топольку.
Чуть зазвенела нежным голосом сабля, и упал тополёк в ноги Жилину.
Алёша изумлённо качнул головой. Ребята разинули от удивления рты. А Жилин сказал:
— Хороша!
В окно увидела старуха Жилина, что мужики рубят в саду деревья, выскочила на крыльцо и приготовилась было накричать на «чоловика», но только и хватило у неё силы укоризненно прошамкать:
— О-то! Ото дурный, хиба ж ты з глузду зъихав, що садочек рушишь?
Но Жилин и не посмотрел на жену, задумавшись о чем-то, пошевеливая клинок.
Алёша ревниво отобрал саблю. Потрогал лезвие пальцем…
Вовка посмотрел на Алёшу.
— Вострая? — спросил он.
Вместо ответа Пужняк взмахнул саблей наперекрёст, сверкающие восьмёрки окружили его с обеих сторон.
— Эх-х! — сказал он жёстко. — За Виталю у нас завтра счёт пойдёт! — Вложил саблю в ножны, не глядя, словно сама она прыгнула туда, лязгнув эфесом. Он попрощался с Жилиным и обернулся к ребятам. — Ну, бывайте здоровеньки! Кланяйся отцу, Вовка, скажи: и за него с белыми посчитаемся!
С завистью и обожанием посмотрели ребята на Алёшу. А он, статный, сильный, ушёл в штаб.
Жилин долго что-то бормотал себе под нос, шевеля усами, гладил бороду, потом направился домой.
— Жинка! — позвал он голосом, который показывал, что хозяин в хате он, старик Жилин, и никто больше. Старуха откликнулась. — Где мой бебут, старая? — спросил он.
— Що тоби треба вид мене? Якого тоби ще бебута? — ворчливо сказала жена и, говоря, что и знать не знает она, что это такое, притащила из сеней кривой артиллерийский тесак, привезённый стариком с русско-японской… Тесак был зазубрен, видать, много домашней работы переделал он с тех пор, как канонир возвратился домой с войны.
Жилин насупил брови.
— Ото ж! Що ты с оружием зробила, стара?
— А ты не знав? Та на що вин тебе снадобился?
Жилин знал, что на вопросы жинки лучше не отвечать, так как им конца не будет, вышел во двор и начал точить тесак. Эфес тесака сохранился, даже медные «пуговки» на нем имелись. И когда старик потёр их покрепче сначала корявой рукой, а потом подолом рубахи, «пуговицы» заблестели.
