Иезуит. Сикст V (Исторические романы) - Мезаботт Эрнст (книги регистрация онлайн TXT) 📗
— Смотрите-ка, нас хотят на славу накормить перед смертью, — воскликнул Зильбер, взглянув на принесенный обед. — Барон, здесь есть и жареный каплун, и овощи, и фрукты. Право, любезность со стороны папских сбиров меня просто трогает.
— Но это еще не все, — добавил, улыбаясь, Фортунато, — вот вам бутылка старого вина.
Последнее обстоятельство окончательно привело в недоумение заключенных.
— Однако скажите, — серьезно спросил сторожа Зильбер, — откуда в самом деле нам все это?
— Вы должны подкрепить свои силы, — вполголоса сказал Фортунато. — Вам предстоит длинное путешествие.
— Как! Мы будем свободны?! — вскричали оба разом.
— Непременно. Вы слышали нынешней ночью подземный стук? — продолжал Фортунато. — Это работают для вашего освобождения, подкапывают под ваш каземат от клоаки, которая идет от Тибра.
— Я так и знал, это храбрый Ламберто хлопочет о нашем освобождении!
— Я не знаю никакого Ламберто, — возразил Фортунато. — Ко мне пришла женщина, величественная, как королева, дала мне денег, много денег и поручила освободить вас.
«Это моя милая мама», — подумал Гербольт со слезами на глазах.
— Вы, значит, бежите с нами вместе? — спросил Зильбер.
— Нет, вы будете свободны, а меня отправят на виселицу.
— Как на виселицу?!
— Да, я должен умереть, — грустно отвечал тюремный сторож. — Но зато мое семейство будет навсегда избавлено от нищеты.
XXXVIII
Признание иезуита
С переводом в лучшее помещение тюрьмы, молодому графу Просседи было дозволено иметь своего слугу. Он выбрал самого преданного и самого глупого из всей дворни. Однажды после вечернего обхода сторожа молодой граф лежал на кровати и, зажмурив глаза, что-то соображал, а слуга его сидел в углу комнаты на табурете и время от времени, как говорится, клевал носом.
— Батисто! — окликнул его молодой человек.
— Что изволите приказать, ваше сиятельство, — спросил слуга, быстро вскакивая с табурета.
— Мне нужна твоя помощь, — продолжал граф. — Не откажи мне в ней.
— Приказывайте; я здесь для того, чтобы повиноваться вам.
— Прекрасно, ты должен уступить мне твое платье, переодеться в мой серый костюм, лечь на кровать и дожидаться моего возвращения.
— Значит, господин граф надумал бежать из тюрьмы?
— Совсем нет, я тебе повторяю, что возвращусь, — отвечал молодой человек.
— Как же это так, я не понимаю, — пролепетал слуга.
— Не понимаешь потому, что ты глуп. Какая мне надобность убегать теперь, когда доказана моя невиновность, и меня не сегодня-завтра освободят. Мне просто необходимо повидать одного из заключенных.
— Да, действительно, вам теперь не расчет убегать, — согласился Батисто. — Приказывайте, я повинуюсь.
Вскоре произошло переодевание. Молодой граф Просседи надел платье своего слуги, а последний, облачившись в серый костюм своего синьора, лег на кровать. Выйдя в коридор, Просседи пытался отыскать каземат иезуита, и стал прислушиваться около каждой двери. Вдруг его слух уловил знакомый гнусавый голос, раздававшийся из одного каземата.
«Бог мой, — услышал граф, — тебе известна моя невинность, помилосердуй своего верного слугу! Тебе известно, Господи, что я не совершал преступления; внуши же о моей невинности судьям!»
Граф улыбнулся и прошептал: «Узнаю тебя, лицемер!»
Сказав это, он быстро повернул ключ, отворил каземат и, войдя в него, снова запер дверь. Иезуит лежал на постели с полузакрытыми глазами, и начал читать молитву, услыхав в коридоре шаги. Железный шандал с сальной свечой слабо освещал мрачное помещение. Это была единственная привилегия, которой пользовались арестованные духовные лица, остальные заключенные не имели права освещать своих казематов. Увидя вошедшего, иезуит спросил:
— Что тебе нужно, добрый человек?
Граф не отвечал, повернув ключ, спрятал его в карман и подошел к постели иезуита. Слабые лучи сального огарка освещали лицо молодого человека, и иезуит с ужасом вскричал:
— Боже великий, граф Просседи!
— Да, граф Просседи пришел поблагодарить ваше преподобие, — отвечал молодой человек. — Ваши показания следователям вели меня прямиком на виселицу.
— Простите! Простите! — пролепетал иезуит, склонив голову. — Я перенес нестерпимую пытку и говорил то, чего не следует.
Просседи презрительно пожал плечами.
— А я разве не перенес пытки? Разве не ломали мои кости, не рвали и не жгли моего тела? Однако же, несмотря на все это, от меня не могли добиться ни одного лишнего слова, пойми ты, ни одного?
— О вы гораздо крепче меня, ваше тело так же несокрушимо, как и ваша душа, но я слабый смертный…
— А, на пытке у тебя слабая душа, а для совершения преступления, когда ты шаг за шагом вел меня к отцеубийству, душа у тебя была твердая?
— Я вас вел к отцеубийству!?.. — в ужасе повторил иезуит. — Да можете ли вы говорить что-либо подобное! Вспомните, я всеми мерами старался помешать преступлению, но, к несчастью, ничего не мог сделать, было уже поздно.
— Полно вздор болтать, не ты ли воспитал меня для преступления? Кто внушал мне презрение и даже ненависть к семейству, ко всем почтенным людям, к закону, к религии? Не ты ли мне постоянно говорил, что добро надо делать только тогда, когда знаешь наверное, что это принесет тебе пользу?
— Правда, — прошептал иезуит, — но ваш отец…
— Мой отец не был исключением из всех людей. Он умер благодаря твоей теории воспитания, и ты ни на минуту не задумался воспользоваться плодами его смерти! Теперь, изменник, скажи мне, что ты думаешь делать?
— Все, что вы прикажете, господин граф, — пролепетал трепещущий иезуит.
— А вот что я тебе прикажу, — продолжал граф, придвигая к бывшему своему воспитателю бумагу, перо и чернильницу. — Пиши! Иначе вот видишь? — прибавил молодой человек, вынимая из рукава острый стилет и поднимая его над головой иезуита.
Последний беспрекословно повиновался и нависал под диктовку:
«Тюрьма Ватикана, 15 марта 1588 года. Чувствуя приближение смерти и суда Божия, я желаю очистить мою совесть полным, откровенным признанием. Мой оговор молодого графа Просседи в отравлении его отца несправедлив и был вынужден страшными пытками, которым меня подвергли. Объявляю, что старый граф Просседи умер естественной смертью, и что сын нисколько не причастен в его кончине. Прошу у Господа Бога и праведных судей земных прощения за то, что оклеветал ничем не повинного молодого графа Просседи».
— Подписывай! — приказал граф.
Иезуит повиновался. Лишь только бумага была подписана, Просседи взял ее со стола, бережно сложил и спрятал в карман.
— Ну, мой достойный воспитатель, — сказал, иронически улыбаясь, граф, — вас не беспокоит этот документ?
— Нисколько, — отвечал иезуит. — Конечно, я объявляю мои показания ложными, но не надо забывать, что они были вынуждены пыткой.
— Да, конечно, но что вы скажете о вашем выражении, благочестивый отец: чувствуя приближение смерти и суда Божия?
— Бог мой, да это форма всякого духовного завещания.
— Значит, ваше преподобие решились умереть и вверили мне свое духовное завещание? — продолжал граф Просседи.
Иезуит с ужасом откинулся назад.
— Видишь, друг мой, — сказал граф, снова вынимая стилет, — мы с тобой были друзья, водили компанию и устраивали свои делишки, значит, ты мне близкий человек, но для моей собственной безопасности необходимо, чтобы твой рот закрылся навеки. Эта драгоценная бумажка, подписанная тобой, ни в каком случае не может повести к подозрению в убийстве: все скажут, что ты сам себя убил. Не правда ли, как мило сыграна эта комедия?
— Прости! Ради неба, прости! — лепетал трепещущий иезуит.
— Тебя простить, лживая скотина! — вскричал молодой человек. — Это значило бы мне самому отправиться на виселицу… О нет, зачем же, лучше приготовься умереть.
Едва иезуит, приподнявшись с места, хотел вымолвить слово, как молодой отравитель с необыкновенной ловкостью и быстротой поразил его стилетом в самое сердце. Смерть хотя и последовала моментально, но в предсмертной агонии иезуит успел сильно укусить руку убийцы. Последнему обстоятельству возбужденный до предела Просседи не придал никакого значения. Положив около трупа стилет, как бы выпавший из мертвой руки, он развернул записку покойного и вышел из каземата.
