Камень и боль - Шульц Карел (книги онлайн бесплатно TXT) 📗
Что у меня со всем этим общего? Я был еще мальчик. В то время как другие читали Вергилия, Тита Ливия и Платона, мне не дано было знание греческого и латыни, я читал Библию. И всегда возвращался к одному месту в ней, так что уж знал его наизусть. Там говорилось: "Ибо все были связаны одними неразрешимыми узами тьмы". И еще: "Что сами для себя они были тягостнее тьмы".
Что у меня со всем этим общего? Зачем родился я именно в эту призрачную, смутную пору? Сколько народу в самые трудные свои минуты восклицали при мне: "В какое странное время мы живем!" Но что делается, чтоб изменить это? О размерах неверия можно судить и по тому, как человек ценит сам себя. А эпоха всех уносит с собой, огромный, стремительный, грязный поток, в котором, беспомощно мечась, напрасно цепляясь за берег, смываемые теченьем, уносимые дальше и дальше, одни верят в человека, другие в судьбу, третьи в адские наваждения, четвертые в звезды… А мне эта эпоха – боль. Только благодаря этому я преодолеваю ее и не буду смыт этим грязным потоком. Да – боль. Я преодолеваю эпоху болью. Болью. Так выразил когда-то старенький маэстро Бертольдо древнее правило ваянья: "Vulnera dant formam". Только удары дают форму вещам. И жизни.
Удары обрабатывают и формируют меня, словно камень. Только удары придают форму. Удары и камень, боль и камень, жизнь.
Он работал ожесточенно. Легко положил мертвое тело на колени матери, как бы лишив его тяжести. Нет, нет, никаких горизонталей и прямых углов, оси обоих тел почти вертикальны. Лицо спокойное. Немая боль, безбрежная равнина…
Он работал без отдыха, в то время как из дома непрестанно сыпались все более настойчивые и угрожающие просьбы о деньгах. И он посылал все, что было, а сам жил плохо, мало ел, мучился страшными головными болями. у него была опухоль в боку и непрестанное чувство давящей боли в сердце. Он почти не спал. Работа вырастала из боли, а боль – из работы.
А вокруг – Рим. Рим, всегда полный новостей и волненья. Потому что святой отец назначил тогда в консистории комиссию кардиналов для проведения обещанной реформы церкви, но отчаянье прошло, слезы высохли, и комиссии был доверительно сделан намек, чтоб она не торопилась, а сперва все хорошенько обдумала, не нужно никакой опрометчивости и спешки. И она поняла намек совсем перестала работать.
Кардинал дон Сезар задумал жениться и приобрести неаполитанский трон. Чтоб объединить то и другое, он стал искать руки прекрасной принцессы Неаполитанской Карлотты, и его святость, прибавив к его имени и званиям еще титул князя Тиренского, принялся так настойчиво сватать для него невесту, что король Неаполя Фредериго Арагонский в ужасе торжественно объявил, лучше пусть у него отнимут трон силой, чем он согласится отдать дочь роду Борджа. "Значит, его святость, – писал он, – так изменил церковные законы, что кардиналы могут теперь жениться?" А принцесса Карлотта Неаполитанская дала знать Риму, что предпочитает броситься в зев Везувия, чем стать "синьорой кардинальшей". Его святость ответил на это, что судьба Арагонского рода решена. И это было так.
Святой отец развел свою дочь Лукрецию с молодым Сфорца и выдал ее за Альфонса, герцога Бишельи. Благодаря этому владения Борджа еще расширились, свадьба была сыграна на славу, только уж не было проповеди о святости брака, и произошла неприятная история: гости так разодрались, что два епископа получили раны мечом.
Во Франции правил Людовик Двенадцатый, который стал искать руки Анны Бретонской и пожелал Миланского герцогства Лодовико Моро. То и другое было очень по сердцу его святости, а потому он расторг и брак Людовика Двенадцатого, разрешив ему, женатому, жениться на Анне Бретонской. Папа разводил, а дон Сезар женился. Явившись при французском дворе с личным папским разрешением, дон Сезар познакомился там с дочерью короля Наваррского Шарлоттой д'Альбер и женился на ней, вернув церкви кардинальский пурпур и шляпу.
Церкви он нес звания, а другим – смерть.
Папский любимец мессер Перотто был убит прямо на теле у папы, под его плащом, куда он спрятался от Сезарова меча, но был пронзен этим мечом так, что, по выражению венецианского посланника в одном письме, кровь брызнула в лицо его святости. Мессер Перотто был очень хорош собой, и сестра Сезара Лукреция оказалась, еще до свадьбы с Альфонсом, беременной. И другого объяснения не было, так как Сезар убил также наперсницу Лукреции – красавицу Пентезилею.
Весь Рим был ошеломлен этими событиями. Но Микеланджело – не любитель таких новостей, Микеланджело здесь живет и работает. У пресвятой девы на коленях лежит сын – и все тихо. Склоненная голова ее излучает такую скорбь, какой не выразил бы самый отчаянный вопль. А измученное тело не охвачено смертной судорогой, только руки, ноги и бок пронзены – никаких других следов страстей Голгофы. Но голова наклонена к плечу – вот безбрежное море мук. Окончен крестный путь, но не кончен путь поруганья, обид, заушений. Ни следа бичеванья, а все-таки тело непрестанно бичуется, море мук пробегает по этому недвижно и как бы невесомо лежащему на материнских коленях телу. И оно целомудренно нагое, нагое, как боль. У матери, приведшей сына сюда – с того места, где она, сидя на лестнице, как всеми прогоняемая нищенка, судорожно прижимала его, еще младенца, к груди, – на склоненной голове платок, а платье ниспадает такими богатыми складками, что в их изгибах мог бы укрыться весь мир. Это волны, волны боли, волны тишины, волны одежды Марииной. Боль ее бесконечна, невыразима и недоступна утешению, для нее нет утехи, она должна изжить всю безмерную боль сама, до самой глуби, одна, принесена в жертву, как сын, пригвождена, пронзена болью, болью в униженье и болью в славе, болью, разливающеюся длинными волнами широко вокруг, весь мир можно укрыть в этой боли, в складках Марииной одежды. Ибо она одета в боль, пронизана болью, эта боль безутешна, не страх, ужас, отчаяние, мука, а боль в ее абсолютном значении, безусловная и совершенная, боль той, у которой сердце прошли семь невидимых мечей, той, которая спустилась с горы поруганий и позора сюда, в собор св. Петра, с телом осужденного на руках.
А вокруг – Рим. А Рим опять ошеломлен новыми событиями. Потому что Людовик Двенадцатый Французский разбил и пленил Лодовико Моро, после чего отпраздновал свой торжественный въезд в Милан под золотым балдахином, обок с союзником доном Сезаром, который советовал выступить теперь против Неаполя, на погибель арагонцам. Лодовико Моро никогда больше не будет устраивать мифологических празднеств и радоваться тому, что вернул человечеству золотой век, как утверждал, обращаясь к нему с благодарственным сонетом, карнавальный Юпитер. Лодовико Моро никому не доверял, он прогнал с карнавала родного брата, кардинала Асканио, а просители должны были стоять далеко, за загородкой, и просьбы свои кричать. Только одному человеку он верил, это был Бернардино да Коста, комендант миланского кремля, которого осыпал благодеяниями. Но бились за Лодовико Моро все, кому он не доверял, не бился за него только Бернардино да Коста, – он захватил Лодовико Моро и выдал его французам. После этого покинул Моро и маэстро Леонардо да Винчи, поступив на службу к дону Сезару. Дон Сезар начал зимний поход на Болонью, этот неоспоримый лен церкви, в котором синьоры Бентивольо засели без всякого права. Во главе войска был поставлен молодой кондотьер – римский дворянин Оливеротто да Фермо. У Сезара было больше орудий, чем у всех итальянских правителей, вместе взятых. И были у него отряды, обученные по образцу болонских скьопетти. Во главе их стоял римский дворянин Оливеротто да Фермо.
Однако еще сильней ошеломило Рим новое событие. У святого отца снова родился сын! Его святость получил еще сына, которого прозвали римским инфантом. Никто не знал, которая из бесчисленных папских наложниц стала матерью. Это хранилось в строгой тайне, дав новую пищу самым диким и нелепым домыслам. А святой отец был так рад рождению этого ребенка, что присвоил ему титул герцога Непийского и издал по поводу его появления на свет особую буллу, где опять-таки не упоминал имени матери, а называл ее просто mulier soluta – свободной женщиной, так что, по крайней мере, наперекор диким домыслам, стало известно, что это – не дочь его Лукреция. И его святость в булле своей узаконивал сынка, грозя гневом божиим и святых апостолов Петра и Павла под рыбарским перстнем каждому, имеющему дерзость не соглашаться.
