Степные боги - Геласимов Андрей Валерьевич (е книги TXT) 📗

Глава 5

– Слышь, тебя дома-то не потеряют? – спросил Одинцов у Петьки. – Поздно уже.

– Да нет, – протянул тот. – Им без разницы. А на какой высоте у «тридцатьчетверки» ствол?

Старший лейтенант Одинцов был человеком высокого роста. Ему даже не пришлось вставать на носочки. Просто поднял руку и показал.

– А тебе зачем?

– Надо, – ответил Петька, и они продолжили разговор.

Руки у старшего лейтенанта были длинные, и это не раз выручало его в детском доме.

– Они близко даже подойти не могли, – говорил он, показывая, как надо бить других беспризорников. – Вот так и вот так. А потом еще левой. Смотри, как должна двигаться рука. Смотри, вот еще один раз. Теперь медленно.

Петька ждал, пока высохнет постиранная рубаха, опять ел тушенку и смотрел, как старший лейтенант показывает ему детдомовские удары.

– Нормально, – говорил он. – А вот так я умею.

– Умеешь? – недоверчиво смотрел на него Одинцов. – А ну, покажи.

Петька отодвигал свою банку, вставал из-за стола и бил старшего лейтенанта в живот.

– А чего ты в живот-то? – удивлялся старший лейтенант.

– Это у вас там живот. У нормального пацана там рожа.

– Понятно, – говорил Одинцов, и они продолжали разговаривать.

Старший лейтенант Одинцов попал в детский дом с паровоза. Ему было тогда десять лет, и он не знал, куда делись его родители. На узловой станции, где он жил, было много таких пацанов, поэтому однажды он решил оттуда уехать. Драться ему надоело, а жратвы все равно никогда не хватало на всех.

Старший лейтенант спрятался в том месте, где паровозы набирают воду, и когда машинист спрыгнул на землю, он тихонько залез в его будку и поехал. Уехать на паровозе было нетрудно, потому что он до этого видел, за какие ручки дергают машинисты, чтобы поезд пошел.

Поэтому, когда его привезли в детский дом, все удивились – как он умудрился уехать на паровозе один. И директор детского дома сказал, что у него теперь фамилия пусть будет Одинцов. Потому что все равно у него никакой фамилии до этого не было.

– А после детского дома? – сказал Петька. – Что было потом?

Старший лейтенант с Петькой курили настоящие папиросы «Казбек», и Петька слушал про то, как старший лейтенант попал в военное училище. Правда, папиросы из пачки Петька курил первый раз в жизни, поэтому кусок истории между детским домом и военным училищем он пропустил. Сначала немного расстроился, но потом решил, что еще спросит. Не последний раз здесь сидит.

– Смотри сюда, – говорил Одинцов. – Я тебя научу курить по-блатному. Вот так, видишь?

Он приклеивал папиросу к кончику языка и быстро перебрасывал ее из одного угла рта в другой. Щурился от дыма, а потом втягивал окурок целиком в рот, плотно закрывая губы и выпучивая глаза.

– Видал? – говорил он, вынимая дымящуюся папиросу изо рта. – Я даже под воду нырнуть так могу. Закурил, нырнул, вылез и дальше куришь.

– Нормально, – кивал головой Петька. – А я вот так вот могу.

И он показывал фокус, которому его научил дядька Юрка, перед тем как уйти на фронт.

Петька затягивался, зажимал себе ладонями нос и рот, и через секунду из левого уха у него начинала струиться тонкая полоска дыма.

– Здорово, – говорил старший лейтенант.

Воодушевленный похвалой Петька говорил, что знает еще один фокус, но не может его показать.

– Почему? – спрашивал старший лейтенант.

– Ну, не могу я. Он некультурный. Вам показать не могу.

– Да ладно тебе, брось. Давай показывай.

– Нет, не могу. Вы потом обижаться будете.

Но Одинцов настаивал, и тогда Петька просто рассказал ему, что сначала берется незажженная папироса, а потом надо попросить кого-нибудь открыть рот и закрыть глаза. И когда рот будет открыт, а глаза закрыты, надо вставить папиросу в этот открытый рот и дунуть в нее изо всех сил, и получится очень смешно.

– Только я из папиросы не пробовал. У нас одни самокрутки. Из них легче табак выдувать. Не так плотно набиты. Хотя потом все равно его жалко. Фиг его достанешь, этот табак.

– Ну и какой это фокус? – говорил Одинцов. – Нет, это совсем не фокус.

И Петька согласно кивал головой. Сидя в комнате старшего лейтенанта – там, где открытая банка тушенки на столе, и чей-то голос за окном: «Взвод, равнение на середину!», и портупея с пистолетом «ТТ» прямо перед тобой, только протяни руку, – Петька неожиданно для себя понимал, что это и правда никакой, на фиг, не фокус.

А смысл? Дуть кому-то табаком в рот, когда вместо этого можно просто сидеть и слушать товарища старшего лейтенанта? И курить настоящий «Казбек». Тем более что никому, кроме Валерки, дуть в рот все равно так и не приходилось. А сам Петька отлично помнил, как долго плевался, после того как ему эту штуку показал один проезжий шофер. Но ему до сегодняшнего дня почему-то казалось, что это хороший смешной фокус. Наверное, потому что у шофера была золотая фикса и через дырку в замызганном тельнике выглядывал профиль товарища Сталина. Водила тогда хохотал, сверкал фиксой на солнце, а Петька выплевывал горький табак и думал, что скоро сам заведет себе такую наколку – надо только портрет в газете получше найти.

– Ты чего жрать перестал? А ну, давай лопай, – говорил старший лейтенант, и Петька снова начинал есть.

В военном училище старшему лейтенанту Одинцову в самом начале особенно понравилась еда.

– Вот так, с верхом, кашу ложили, – говорил он и делал над пустой тарелкой круглое движение рукой, в которой дымилась зажженная папироса.

Верхняя точка его плавного жеста находилась сантиметрах в пятнадцати от дна тарелки, и это заставляло Петьку недоверчиво улыбаться, жмурясь от мысли, что, во-первых, неужели такое возможно, а во-вторых, что он сам очень правильно выбрал свой жизненный путь.

Потому что Петька решил стать старшим лейтенантом Одинцовым. А потом капитаном, если получится.

– Пшеночка, – уточнял Одинцов. – И еще можно было добавки просить.

Старший лейтенант затягивался «Казбеком», а Петька понимающе кивал в ответ. Он знал, что это было чистой правдой. Не могло ею не быть. Иначе – во что тогда вообще можно было бы верить?

На фронте старшего лейтенанта кормили уже не так хорошо. Когда он получил звание и попал в войска, наши постоянно шли в наступление. Тыл отставал, и полевые кухни не всегда находили расположение своей части.

– А мы к немцам лазили, чтобы пожрать.

– Как это? – глаза у Петьки делались большие и круглые.

– Да вот так. У них еду привозили всегда в одно время. Даже если у нас артподготовка была. Мы проверяли. Строго по часам. Строго-резко.

– Как это «строго-резко»?

– У моего ротного такая поговорка была. Перед атакой ее всегда говорил. Сейчас, говорит, поднимемся, иху мать, и – вперед, строго-резко!

– А что это значило?

Одинцов улыбался, гасил папиросу и смотрел в окно.

– Да я не знаю, – говорил он. – Наверное, что застрелит.

– Кого?

– Ну, ясное дело – кого.

– А-а, – говорил Петька. – Тогда понятно. Строго-резко. Нормально.

Он несколько раз пробовал новое выражение на язык, бормоча его на разные лады, а старший лейтенант смотрел в окно и уже почему-то не улыбался.

– А как вы у немцев забирали жратву? – наконец вспоминал Петька.

– Да мы ее не забирали. Прямо у них ели. Тяжело было оттуда тащить.

– Ни фига себе! А как?

– Подползали через нейтралку прямо к обеду и забрасывали гранатами. Они думали, что мы в атаку пошли, и бросали окопы, а нам просто хотелось пожрать. Через полчаса они возвращались, но мы к тому времени успевали уйти. Хлеб у них был очень вкусный. В офицерских блиндажах иногда даже белый. Знаешь, еще корочка такая хрустит.

А в Пруссии роту старшего лейтенанта Одинцова прикомандировали к морской пехоте.

– Ну эти точно, как черти, – говорил он, закатывая рукав и показывая Петьке синий вытатуированный якорь. – Даже не пригибаются, когда в атаку идут. И каски снимают, чтобы немцы видели бескозырки. Ленточки на шее завяжут – и вперед, в полный рост.