Сердце Бонивура - Нагишкин Дмитрий Дмитриевич (книги TXT) 📗
Короткая мысль заставила Настеньку вздрогнуть.
Она наклонилась к Кузнецову ещё ниже, словно для того, чтобы пропустить бинт вниз. Кузнецов раскрыл рот. Настенька, сама холодея от того, что она намеревалась сделать, нажала левой рукой на живот раненого. И вместо слов из его глотки вырвался вой от боли, пронизавшей его. Он оскалил зубы, задохнулся и потерял сознание.
Настенька же, собрав все свои силы, с притворной тревогой посмотрела на фельдшера и покачала головой:
— Как мучается!
Суэцугу окинул девушку подозрительным взглядом, Караев досадливо сморщился. Нужно было во что бы то ни стало, пока Кузнецов не умер, узнать от него все. Они стали терпеливо ждать, когда фельдшер очнётся. Через несколько минут Кузнецов пошевелил головой и открыл глаза. Суэцугу, переводивший глаза с него на девушку, нахмурился и сказал ей резко:
— Э, росскэ, уходите… — и махнул рукой в сторону.
Настенька отступила на несколько шагов. Караев сказал:
— Скажите фамилии тех, кто помогал красным.
Как упрямо цеплялся за жизнь Кузнецов! Сколько злобы было в этом долговязом искалеченном человеке, который, умирая, тащил за собой других, чтобы дать исход своей ненависти! Отошедшая к другому раненому, Настенька услышала, как Кузнецов назвал фамилию её, Жилиных и старика Верхотурова. На секунду Кузнецов смолк, потом сказал, что партизаны не могли уйти далеко и, переправившись через брод, отсиживаются в тайге. Он часто дышал, в горле у него хрипело, грудь вздымалась неровно, порывами. Острые приступы боли заставляли его извиваться, но он говорил, называя людей, перемежая их имена с ругательствами. И столько ярости звучало в его голосе, что даже Караев почувствовал себя скверно.
— Как найти брод? — спросил Суэцугу, вынув из кармана карту местности.
«Против казаков нашим не устоять, все хворые да раненые!» — подумала Настенька.
Она мгновенно представила себе, как помчатся кони через реку, как по тропе, тайной и нехоженой, поползут белые. Выстрелы и крики нарушат тишину леса, и кровь окрасит мягкую зеленую траву. Представила Виталия убитого. Она встала, выпрямившись во весь рост, подошла к Кузнецову и туда, где на белой перевязке, сделанной её руками, виднелось розовое пятно просачивающейся крови, с силой ударила ногой. Кузнецов дёрнулся и захлебнулся красной пеной. Глаза его дико выкатились. Вслед за этим широкой струёй чёрная кровь хлынула у него из горла, затопив все слова, которые он собирался прохрипеть. Суэцугу сунул карту в карман и взялся за саблю. Караев отшатнулся и выхватил револьвер.
Белые со всех сторон бросились к Настеньке. Она не сопротивлялась. Рябой заломил ей руки. Испуганно вскрикнули девушки. Раненые завозились, приподнимаясь на локтях. Караев подошёл к Настеньке:
— Ты что же это, девка? А?
Настенька даже не взглянула на него. Теперь ей было все равно. Никто из деревенских не выдаст брода, найденного партизанами. Значит, белые не могут настичь отступивших партизан. Она знала, что теперь её не пощадят, что не бывать её счастью, но иначе она поступить не могла. И странное спокойствие охватило её. Точно не ей заламывали руки, словно не к ней все ближе придвигалось лицо ротмистра, перекошенное яростью. Она не чувствовала ни рук, ни ног и тяжести тела не ощущала. Только толчки крови, словно не в ней, а где-то сбоку, выстукивали: так… так…
Суэцугу хищно взглянул на неё. Лицо его приняло тёмный оттенок. Он мягко подошёл к Настеньке и размахнулся.
— Борсевико! — сказал он хрипло.
— Не смей! — твёрдо, но глухо сказала Настенька.
Наступило томительное молчание после этих слов, произнесённых так, что Суэцугу не посмел ударить девушку.
То, что сделала Настенька, поразило белых. Они расступились. Рябой отпустил её. Настенька стояла совсем свободно. И раненые, и деревенские девушки, и чужие, пёстрой толпой окружившие её, молчали.
Настенька окинула толпу взглядом и всмотрелась в лица подруг. Они были бледны. Ксюшка совсем позеленела. Они ничего не поняли. Как могла она ударить раненого, да ещё своего? Настя разжала губы:
— Он привёл белых в деревню, девчата! — сказала она и умолкла.
Резкие морщины пересекли её лоб и обозначились складками у губ. Точно постарела она на десять лет. И почудилось девчатам, что не Настенька стоит в кругу врагов, а мать её. Будто и волосы сединой подёрнуты… Девчата сбились в кучу и затаили дыхание…
Караев рванулся мимо Насти и резко крикнул, словно на ходу лозу шашкой срубил:
— В штаб!
Поскользнулся в тёмной луже, чуть не упал и в бешенстве ринулся, не глядя ни на кого, прочь от круга, к школе. Суэцугу натянул на руки лайковые перчатки и отправился следом за ротмистром, легко перескочив через лужу. Рябой шагнул к Настеньке. Она повернулась и пошла к штабу, сказав негромко:
— Прощайте, девушки!
Слезы ручьём хлынули из глаз Ксюшки. Сквозь их пелену она глядела неотрывно на удалявшуюся подругу. Марья Верхотурова шумно вздохнула:
— Расстреляют теперь Настеньку.
Стоявший возле бородатый казак покосился на неё:
— Да уж не поглядят… Человека ведь убила… Ну, де-евка!
Марья оглянулась:
— Человека? Собаку поганую. По собаке и смерть!
Настеньку привели в штаб. Её заперли в чулан, отделённый от коридора дощатой стеной. В некоторых местах доски разошлись, и полоски света прорезали темноту тесной клетушки. У дверей стал рябой. Настеньке через щёлку была видна его давно не бритая щека, жёлтый кожаный подсумок и затвор винтовки, отбрасывавший холодные отблески.
Она долго стояла, не в силах обдумать своё положение. Потом почувствовала, что затекли ноги. Пошарила в темноте руками и нащупала кадушку. Села на неё и сжала руками виски.
Только сейчас ей стало тяжело. Только сейчас она поняла, что сегодня кончится её семнадцатилетняя жизнь. Что было в ней, в этой короткой жизни?
Отца Настя не помнила. Мать уходила на работу с рассветом, а возвращалась, когда становилось совсем темно. В отсутствии матери Настенька была совсем одинокой. Она бродила по хате и молча играла с тряпичной куклой, которую сделала мать. «Ось тоби цяця, доню!» Настенька целыми днями таскала куклу на руках, боюкала её, одевала, иногда наказывала — это бывало, когда ей самой попадало от матери.
Когда подросла, вместе с матерью стала делать все, что приносило заработок. И понемногу пустая их хатка стала иной. Помнит Настенька, как повесила она первые занавески на окна. Сразу стало как-то уютнее, и свет, смягчённый белыми занавесками, по-другому осветил хату. Тогда мать обняла дочку, прижала к себе и сказала тихо:
— Доню моя… Работница… Золотые руки.
Похвала эта многого стоила: иссохшие руки матери, покрытые вздувшимися венами, потрескавшиеся и обветренные, знали, что такое труд.
Любая работа спорилась у Настеньки. Все охотнее приглашали её женщины себе в помощь. Характер у Настеньки был хороший. Всегда она была приветлива, тепла лаской, идущей от сердца, от хорошего отношения к людям и жизни. Но ясно видела она, что на этом свете хорошо жили почему-то лишь прижимистые, скупые, расчётливые люди, вроде Чувалкова, у которого часто работала мать, а другие бедствовали. Но не видела она исхода из этого. И мать говорила ей, когда жаловалась Настенька на несправедливость судьбы:
— Не нами свет начат, не нами и кончится, доню!
…Смотрела Настенька прямо перед собой и многое вспоминала. Но ещё не успела она пожалеть о себе, размякнуть и по-девичьи расплакаться, как в сенях послышались шаги. Кто-то открыл дверь и сказал ей:
— Выходи!
Дрожь пробежала по её телу. Она встала и вышла. Яркий свет ослепил её. Она зажмурилась, потом широко открыла глаза.
На крыльце стоял с какими-то бумагами в руках Караев. Возле него — старшина. Трое конных охватывали крыльцо полукругом. Перед крыльцом с обнажённой головой (смолевые волосы рассыпались крупными кольцами), спокойно глядя на ротмистра, стоял Бонивур…
